— У бывшем Совецьком Союзе уси плиты були бели. Дерьмови плиты.
— Но у кухне усё беле — стиральна машина бела, холодильник белый, морозилка бела, шкафчики бели. Скажи мине, нашо нам коричнева плита?
— Ты богатенький жлоб! Хочешь купить мине дерьмову плиту.
— Моя жена готовила на ний триддять лет. И готовила лучче за тебя.
— Твоя жена була селянська баба. И она готовила селянську иду. У цивилизованных людей плита дожна буть газова и коричнева. — Она говорила это медленно и выразительно, словно бы повторяя дебилу элементарный урок.
Отец оформил покупку плиты для цивилизованных людей в рассрочку. Никогда в жизни он не одалживал денег, и от этого рискованного поступка у него голова пошла кругом. При жизни мамы деньги хранились в коробке из-под ирисок, спрятанной под отставшей половицей и прикрытой линолеумом, и мы покупали что-нибудь, только если удавалось накопить достаточно денег. Всегда за наличные. Всегда в кооперативном. Кооперативные купоны складывались в книжку, которая тоже хранилась под половицей. В последние годы мама узнала, что выгодно вкладывать деньги в строительную компанию, но обналиченные проценты от этих вкладов тоже складывались под половицей.
Следующая проблема — грязь в доме. Дерьмовый пылесос. Старенький «гувер-джуниор» не собирал всего мусора. Валентина увидела рекламу пылесоса для цивилизованных людей. Голубого. Цилиндрического. Не надо наваливаться всем телом — сам все высасывает. Отец оформил еще одну покупку в рассрочку.
Все это рассказал мне отец — естественно, как это выглядело с его стороны. Возможно, события можно было увидеть в другом свете, более выгодном для Валентины. Но я даже не хотела об этом думать. Представила себе отца — дряхлого и сутулого, трясущегося в бессильной злобе, и меня охватил праведный гнев.
— Папа, ты должен сопротивляться. Просто скажи ей, что не обязан выполнять все ее прихоти.
— Гм-м, — сказал он. — Так.
На словах он соглашался, но голос звучал неуверенно. Ему нравилось жаловаться и искать сочувствия, но он не собирался ничего менять.
— Она питает нереальные надежды, папа.
— Но она в етом не винувата. Она верить усей етой западной пропаганде.
— Так, может, ей лучше получиться? — язвительно заметила я.
— Но ты усё равно лучче не говори про це Вере.
— Разумеется. — (Жду не дождусь!)
— Понимаешь, Надежда, она не поганый чоловек. В нее просто неправильни представления. Она не винувата.
— Посмотрим.
— Надежда…
— Что?
— Не говори про це с Верой.
— Почему?
— Она буде смеяться. Скаже, я ж тебе говорила.
— Ничего подобного. — (Я знала, что так оно и будет.)
— Ты ж знаешь, який она чоловек, ета Вера.
Я чувствовала, как вопреки своей воле втягиваюсь в эту мелодраму — возвращаюсь в детство. Меня словно захватывал пылесос для цивилизованных людей, высасывающий весь мусор. Засасывал в пылевой мешок прошлого, набитый плотными серыми воспоминаниями — бесформенными, смутными, нечеткими комками, погребенными под вековечной пылью. Пыль лежала везде — она душила меня, хоронила заживо, засыпая и наполняя легкие, так что я уже не могла ничего видеть, не могла дышать и лишь восклицала:
— Папа! Почему ты всегда так злишься на Веру? Что она такого сделала?
— Ох, ета Вера. Она была така властна, даже ребенком. Цеплялася за Людмилу железной хваткой. И сосала, сосала, сосала. Такий характер. Плакала. Крычала.
— Папа, она же была грудным младенцем. Она не могла иначе.
— Гм-м.
Моя душа вопила: «Ты должен нас любить. Ты обязан нас любить, какими бы плохими мы ни были! Именно так поступают нормальные родители!» Но я не могла сказать об этом вслух. Да и в любом случае, наверное, он не виноват. Его же вырастила баба Надя с ее пустыми борщами и строгими наказаниями.
— Никого из нас не переделаешь, — сказала я.
— Гм-м. Дуже интересно обсудить етот вопрос психологического… — (Он произносил «псыхологичеського».) — …детерминизьма. Например, Лейбниц, который, между прочим, був основателем современной математики, считав, шо усё было детерминировано у момент творения.
— Папа…
— Так-так. И усё время куре. Даже когда Мила умирала. Сигарета — страшенный деспот. — Он понял, что мое терпение на исходе. — Я говорив тебе, Надя, шо я один раз чуть не вмер од сигарет?
Это что — грубая уловка, попытка перевести разговор на другую тему? Или он уже совсем рехнулся?
— Не знала, что ты курил.
Мои родители не курили. И когда я начала лет в пятнадцать, закатили такой ужасный скандал, что я так и не стала заядлой курильщицей и, настояв на своем, все же бросила эту привычку несколько лет спустя.
— Ха! Сигареты спасли мне жизнь, потому шо я их не курив, и по етой же причине они почти шо стоили мине жизни. — Отец переключил свой голос на плавную, повествовательную передачу. Теперь он овладел собой и ехал на своем тракторе по комковатым бороздам прошлого. — Понимаешь, у немецьком трудовом лагере, де мы оказалися у конце войны, сигареты були самой ходовою валютою. За роботу нам платили хлебом, маслом и сигаретами. Так шо некурящи могли обменивать свои сигареты на еду, одежу и даже таки предметы роскоши, як мыло или одеяла. Благодаря сигаретам мы всегда були сыти, и нам всегда було тепло. Из-за етого мы й выжили у войну. — Он уставился в одну точку у меня за головой. — К сожалению, Вера сичас стала курильщицей. Она розсказувала тебе, як впервые столкнулася из сигаретами?
— Нет, ничего не рассказывала. Что ты имеешь в виду? — Пока он болтал, я отвлеклась. Но теперь поняла, что мне нужно быть повнимательнее. — Что эта за история с Верой и сигаретами?
Наступила долгая пауза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84