— Надо нам подумать о другой прическе.
— У меня нет прически. У меня есть просто волосы.
— О'кей, до вечера. Приготовить что-нибудь?
— Нет, салата хватит.
— Отлично.
18:58
Я в таком отчаянии, что почти готова включить «Хойте». Хорошо бы сегодня случилась хоть какая-нибудь завалящая чудовищная катастрофа. Может, это звучит отвратительно, может, это и вправду отвратительно — но в такие моменты чужое несчастье действует как-то ободряюще. Перед лицом основательной засухи или сильнейшего голода собственная скорбь отчасти теряет свое величие. Просто перестаешь мнить себя центром вселенной.
Вот и я бы тогда перестала считать себя очень уж важной. Впрочем, спрашивается: что же мне тогда считать важным? Я бы должна была тогда вступить в какой-нибудь союз, работающий на всеобщее благо. Или, по крайней мере, жертвовать на Красный Крест. Или что-то в этом роде.
Известия — скучные. Может быть, надо было остаться с Сашей? Может, мне следует ему позвонить?
Я думаю, он меня еще любит. По крайней мере, надеюсь. Мне нравится, когда меня любят люди, к которым я сама равнодушна. Это повышает самооценку. Еще отчетливо помню тот вечер, когда мы расстались. Неделями я не решалась принять неизбежное. Я вообще расстаюсь неохотно. А с тех пор как мне за тридцать, я расстаюсь и того неохотнее. Но ситуация с Сашей стала совсем уж тупиковой, и Йо уговорила меня наконец поставить парня в известность.
— Ты пригласишь его к восьми часам. Я тебе позвоню вскоре после одиннадцати. И если дело еще не будет окончательно улажено, я позабочусь о том, чтобы твое детское фото появилось на обложке «Экспресса».
Ребенком я выглядела хуже некуда.
— Мы просто не подходим друг другу.
Саша поднял печальные глаза. У меня сердце разрывалось.
— Почему не подходим?
— Саша, ты и сам это должен видеть! Первое, что я делаю, когда сажусь в твой автомобиль, это переключаюсь на другую радиостанцию. Я терпеть не могу «Радио Германии»! И я неряха! Не могу сказать, чтобы мне нравился кофе с прокисшим молоком, но еще меньше мне нравится жить с человеком, который меня за него пилит каждое утро.
— Я также не могу больше терпеть, что мою макулатуру аккуратно грузят в контейнер, мое грязное белье складывают в корзину для белья (складывают! Не пихают!), видеокассеты сортируют по алфавиту, а ночью встают, чтобы закупорить хорошее красное вино, которое я оставила открытым. Так дальше не пойдет!
— Кора, ты мне нравишься именно такой, какая ты есть. Все это меня не беспокоит. Честно.
— Но меня-то достало!
— Кора, да не будь ты ребенком. Если два человека по натуре противоположны, то это вовсе не значит, что они не подходят друг другу, — Саша говорил это своим характерным голосом слушай-хорошенько-кроха-сейчас-я-объясню-тебе-как-мир-устроен. — Я рассказывал тебе когда-нибудь о моих дедушке с бабушкой?
Я нехотя покачала головой.
— Мои бабушка с дедушкой были так непохожи друг на друга, что двух более разных людей и представить себе невозможно. Дедушка в свои восемьдесят лет начал вдруг изучать историю и не уставал восторженно толковать о ней бабушке, пытаясь заинтересовать ее этим предметом. Иногда он говорил ей: «Магда, пойдем-ка сегодня вечером на лекцию. Наверняка она будет очень интересной. Тема — 1848 год». А бабушка гладила его по голове и говорила: «Ах, Ганс, лучше не надо. Мне уже слишком поздно».
Я вымученно улыбнулась.
— Но ты знаешь, именно за это он ее и любил. Они прожили счастливую жизнь, и у них было трое детей.
— Мы не можем иметь детей.
Это был, как мне показалось, удачный ход, так сказать, экзистенциальный.
— Почему это не можем?
— Тебя ведь не устраивало даже то, как я воспитываю своего волнистого попугайчика.
— Но согласись, как животное Герман полностью дегенерировал. Ты заглушала в нем его звериные инстинкты. И это, в конечном счете, стоило ему жизни.
— Что ты хочешь этим сказать? Что я погубила Германа? — Я заметила, как мой голос приобретает истерический оттенок.
— Нет, не это. Но он разучился бояться. Любая нормальная птица отлетела бы прочь. Благодаря этому они и существуют, в конце концов. Герман, бесспорно, единственный на свете попугай, погибший оттого, что на него нечаянно наступил слесарь.
Я потеряла дар речи. Несколько мгновений силилась овладеть собой. Герман значил для меня слишком много. К тому же требовалось время, чтобы сформулировать следующий довод.
— А как же Айфель? — наконец воскликнула я, торжествуя. Ха! Вот он и попался!
— Да не начинай же ты по новой! — сказал он небрежным тоном, но при этом беспокойно заерзал на стуле. Мужчины неохотно вспоминают о своих оплошностях. Тем более что свои оплошности они чаще всего оплошностями не считают.
Это было прошлым летом; мы с Сашей планировали первый совместный отпуск. Я перерыла массу каталогов с заголовками вроде «Дальние странствия», «Другая Азия» или «Экзотические маршруты». При этом я воображала как из нашего бамбукового бунгало, с пестрыми цветами в волосах, побегу утром к ослепительно белому пляжу и погружу в лазурно-синее южное море свое коричневое от загара стройное (сначала диета, это ясно) тело, в то время как Саша с мачете в руках будет раскалывать кокосовый орех на террасе, а затем ждать меня в гамаке, висящем между двумя пальмами, листьями которых поигрывает теплый ветер с моря.
Ах, великолепно! Люблю готовиться к путешествиям. Мне кажется, что такие приготовления просто не могут быть преждевременными. По этой причине я презираю службу горящих путевок. Они отнимают у человека самый прекрасный период отпуска — недели предвкушения.
Единственное, в чем состоял идиотизм положения, так это в том, что Сашу моя активность странным образом никак не затрагивала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37