Он, отмахиваясь, побежал быстрым шагом, а Илья Ильич еще постоял и только потом ушел. Круг замкнулся, но он никак не мог понять, принесло ли это ему моральное удовлетворение.
Гобоист Паша Платонов, не имея дома условий, репетировал обычно днем в театре. Илья Ильич нашел его в оркестрантской, одного. Отложив гобой, Платонов резал ножом большой огурец и макал его в соль на газете. Он обрадовался Илье Ильичу и предложил поделиться огурцом. От угощения Илья Ильич отказался, но рассказал про все свои мытарства.
Платонов отнесся к делу серьезно.
– С одной стороны, обидно, конечно, – сказал он. – С другой стороны, ты и сам какой-то… как ребенок, честное слово.
– Но ты сам говоришь, что обидно! – воскликнул Илья Ильич. – Они же все…
– Что они? Ну что? Не следует тебе думать, что кто-то желает лично тебе зла. Нет! Тебе никто не хамил, никто на тебя не цыкал, и вообще все отнеслись к тебе с должным вниманием. Чижик, ведущий, директор, ты, я – все мы члены налаженного организма, мы все хорошие, мы все хотим добра. Но каждый занят своей задачей, и никому неохота этак стопорить ход, что-то пересматривать, а то, гляди, сдавать назад – это же беспокойство!…
– Но справедливость… – начал было опять свое Илья Ильич.
– О справедливости Чижик запоет, когда коснется лично его самого! Но он побежит – и с ним будет то же, что с тобой. Наш век многому научился, но не научился внимательности. Пока над нами не каплет – мы равнодушны. А в общем, мы хорошие, да. Скажи, однако, пожалуйста, мало ли ты на своем веку видел несправедливостей? А часто ли ты в это дело встревал, если тебя не касалось? Так и другой, и третий, и ваш Чижик такой, все такие. Мы заняты. Когда речь идет о чужой обиде, мы очень заняты.
– Значит, я сам дурак? – уныло спросил Илья Ильич.
– Не исключается, – засмеялся Платонов,
6
Серьезный оперный театр поставил легкомысленную оперетку «Корневильские колокола» единственно по той причине, что она была кассовым спектаклем. Привыкшие к оперному пафосу артисты плохо вживались в опереточную глуповатость, и спектакль получился и не умный, и не глупый, а какой-то придурковатый. «Колокола» сильно всем надоели, но публика шла, спектакль держался, хотя играли его уже почти автоматически.
В этот день работалось особенно скверно. Певцы отбарабанивали кое-как. В местах, где сам бог велел смеяться, публика подло молчала. Это в свою очередь угнетающе действовало на сцену, и начиналась та муть, которая для театра хуже всего: все видят, что не ладится, но никто не ведает, как спасти, и каждый думает уже лишь о том, как бы скорее это кончилось…
Илья Ильич изображал слугу, поселянина, носильщика портшеза и уличную толпу. Артисты миманса, поддавшись общему гипнозу, ходили плохо, стояли неправильно, ошибались, и Илья Ильич вместе со всеми думал: хоть бы скорее домой.
В интермедии, пока менялись декорации, миманс изображал проход разных людей на ярмарку. Стипендию выдали, и студенты не явились, миманса было мало. Чижик экономно выпускал одну за другой нужные группки, зал скрипел креслами, кашлял, сморкался.
Илья Ильич уже успел нарядиться под бродячего музыканта, Чижик навьючил на него огромный бутафорский барабан и вытолкнул на авансцену:
– Не спеша, не спеша!
То ли у Ильи Ильича голова устала от долгого ожидания у директора, то ли Чижик слишком подтолкнул, но Илья Ильич не удержал равновесия под тяжелым барабаном и споткнулся на ровном месте, едва не растянувшись на сцене.
Вероятно, это получилось комично, потому что в зале наконец кто-то засмеялся. Пытаясь удержать съезжающий проклятый барабан, Илья Ильич волчком закрутился на месте, кое-как справился, посмотрел тоскливо на противоположный край сцены, куда еще нужно было дойти, – и тут зал буквально взорвался в хохоте. Зал полагал, что это не настоящий старик, а загримированный актер, что все так и надо.
И случилось чудо.
Илья Ильич проковылял и ушел, но все последующие за ним тоже встречались хохотом, а они это почувствовали и стали выжимать смех даже там, где сроду его не слышали.
Потом последовала красочная сцена ярмарки, сорвавшая бурю аплодисментов. Артисты перестали ощущать глухую стену, вдруг явились блеск, сверкающее остроумие. Зал все смеялся, аплодировал, и спектакль закончился бурным успехом.
В конце последнего акта Илья Ильич оттащил в уголок портшез и только собрался было идти наверх, как на него ястребом налетел Чижик.
– Директор с иностранцами в ложе сидел! Приказал узнать: кто такой? Я побежал сам, даю полную характеристику, работает, говорю, тридцать лет. «Отметить!» Да ты понимаешь ли, наш миманс спас спектакль! Премий, дорогуша, нет, перерасход, но уж путевку по линии месткома…
Илья Ильич вытер платком лоб.
– Помилуй бог, как это?… пробормотал он. Я ничего не хочу… Вы мне снимите, пожалуйста, выговор. Честное слово, не я виноват. Я ведь стоял во второй кулисе, а Борзых…
– Опять двадцать пять! – с досадой сказал Чижик. – Этого я не могу. Это такая механика: раз нажата кнопка, сработал рычажок – все, обратного хода нет. А сегодня, дорогуша, поощрение.
– Я не старался.
– Тем более! Значит – талант. Не надо думать про выговор, а о путевке я хлопочу. Выше нос, выше нос!
Илья Ильич пошел к лестнице и услышал, как за его спиной кто-то из солистов сказал:
– Вон тот, что с барабаном падал.
Нельзя сказать, что Илье Ильичу было неприятно слышать это. Размышляя над происшедшим, он стал подниматься на пятый.
Диво дивное! Парикмахер не стал выхватывать парик, а попросил зайти на минутку, любезно усадил перед зеркалом и стал вертеть его, размышляя вслух:
1 2 3 4 5 6 7 8