— Как там на улице, мороз?
— Мороз.
— И что за погода, как зарядило с самого Нового года по старому… Холодная зима.
— Обещают ещё похолодание.
— И не говорите! Сады помёрзнут…
— Должен бы снег пойти.
— Если пойдёт, — хорошо.
Так беседуя, они разбрасывали подальше эти кучи дымящейся стружки, и вокруг в дыму сгибались, разгибались фигуры, крякая, вытирая пот, пошучивали:
— Этак и прямо к чертям в ад, в отдел кадров.
— Зарабатывай, зарабатывай стаж!
— Ну, неси, чего там стал? Дома слёзы тереть будешь.
— Щиплеть…
— Ну, брат, тебя только за смертью посылать. Щиплеть мужик бабу, понял?… А дым — он, дым отечества нам сладок и приятен. Чему тебя в школе учили?
— Да он на задних проспал!
Тяжёлая она была, эта стружка, и от каждого прикосновения лопаты дымилась, воняя асфальтом. Павлу стало тепло, потом жарко, потом он стал задыхаться. Лоб покрылся бисером пота, голова кружилась, а в дыму, как в душегубке, продышаться совсем невозможно. «Согрелся, дурак, пьяница, перепойщик, — костил себя Павел весьма старательно и искренне. — Вот упаду сейчас, будет для всех представление».
— Фу-х, сил нет, — сказал пожилой рабочий через некоторое время. — Пойти, что ли, к лётке продышаться?
И очень кстати он это сказал. Они пошли искать по стенам лётку, но она сама дала о себе знать свежим сквозняком, несло в неё, точно как из вентилятора. Наслаждаясь, поглотали воздуха, присели на кирпичный выступ, который шёл под стеной, как завалинка у избы.
Крайний кирпич под Павлом свалился. Он пошатал соседний кирпич, песочно-розовый, огнеупорный, — и тот легко вынулся и упал.
— Это что, вся домна так сложена? — испугался Павел.
— Да нет…— усмехнулся рабочий. — Эта кладка вроде буфера, «на убой», всё равно сразу выгорит… Да, скоро тут не посидишь. Знаете, реконструировали мы первую печь, разобрали всю до основания, а к лещади не подступись. Месяц ждали, чтоб остыла, наконец начали ковырять, а она, чуть ломом проковырни — красная, как уголь. Не хочет остывать! Так пришлось её, раскалённую, взрывать, не ждать же целый год.
Раскидывали долго, ровняли, топтались, и дым перестал валить, а уже шёл только лёгкий парок струйками. Круглая арена стала бархатно-чёрной, а вокруг — песочно-розовые стены, без начала и конца, по кругу, от чего теряется чувство расстояния и кружится голова.
Фантастическая розовая замкнутость эта уходила вверх, в невероятную высоту, в тьму, и поскольку запирающий её конус даже и не угадывался, всё это походило не то на внутренность какой-то чудовищной вавилонской гробницы, не то на иллюстрацию к фантастическим повестям, где герои блуждают в изогнутом пространстве…
— Эй, ты, комик, скажи Воробьёву, пусть шлаковые приборы ставит на место! — над самым ухом Павла закричал Николай Зотов, и всякая фантастика пропала: был просто горн, в котором шла подготовка к задувке, вот уж и шлаковые отверстия закрываются, скоро, скоро уже огонь…
«Берегись!» — орали сверху, просовывая в фурмы шпалы; они покачивались лениво, потом с гулом, как снаряды, летели вниз, шлёпались, толстые, как поросята, взбивая фонтаны чёрной стружки, сразу исковеркали ровную арену — старые шпалы, грязные и уродливые, с болтающимися железяками.
Люди жались под стенами, а сверху всё валилось это деревянное нашествие: балки, поленья, доски.
— Во дают! — сказал Зотов. — Они там обрадуются, со двора всё понесут.
— Эй, головорезы, тише, убьёте, я ж один сын у мамы!
— Калории поберегите!
— А мы сегодня в столовую ходили, — отвечали сверху, из дыры. — Давай, давай, я — во, подмогни немного!…
Вылезло громаднейшее бревно, кувыркаясь, сверзлось, ляпнуло прямо на доску, доска — в мелкие щепки.
— Что вы, куда глядите? Чуть доску не сломали!
Все хохотали, и Павел тоже смеялся, ему стало хорошо, прямо прекрасно, внутри такая бодрость, взволнованность. «Вот, наконец, началось настоящее», — с замирающим сердцем подумал он. Но теперь у него зубы тряслись от холода: из лётки чертовски несло, чисто аэродинамическая труба, а в дыры телогрейки ветер свистал, и рубаха на теле Павла, давно став мокрой, теперь превратилась в ледяную. Он обрадовался, когда кончили валить, принялся вместе со всеми растаскивать, укладывать шпалы рядами. Тяжеленными они ему показались, прямо чугунными, и рубаха постепенно согрелась от нового пота.
Думал он плохо, словно сквозь какую-то сетку, сердце часто отрывалось, и тело пронизывала дурная слабость, руки плохо слушались, ноги спотыкались, и от этого он всё больше казнил себя за давешнюю пьянку. Вокруг ребята работали весело, азартно. Поднялся канонадой перестук топоров: загоняли обухами скобы, скрепляя шпалы. Каждый удар многократно отдавался под куполом, как в соборе: тах-тах-тах-х-х!…
Великолепная работа: приставил скобу, тюк — наживил одно остриё, тюк — наживил другое, гах! — вогнал одно, гах! — другое. Сидит. Следующую.
— Как оно, греемся? — добродушно спросил пожилой рабочий, загоняя рядом такие же скобы. — Погляжу, сноровка у вас есть. Видать, приходилось?
— Приходилось…
— Нынешняя молодёжь оторвалась совсем, гвоздя не забьют.
— Ну, теперь в школах учат.
— Учат-то учат, а придёт на завод — всему от начала учи…
— Так всегда было.
— Не говорите! Я в восемь лет с батькой пахал-косил, а моей дочке лопату дай, она не знает, с какого конца её взять. Невеста, в институте учится!
— Ну, вы сами виноваты.
— Признаю. Но больше — мать. Как же, в люди выбились! Как это дочке начальника цеха, видите ли, чёрной работой заниматься!…
— Извините… вы…
— Виноват, не представился. Начальник я доменного цеха, Хромпик Илья Ильич… Оч-риятно…
Павел вытаращил глаза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65