«Что такое „я сам“?» — спрашивает Паскаль. Если кого-то любят за его внешность, за свойства его души, значит ли это, что любят «его самого»? «Разумеется, нет, — говорит Паскаль, — поскольку, хотя внешность с годами изменяется к худшему, характер тоже, это не значит, что я перестал быть „самим собой“. Так в чем же заключается эта неизменная сущность человека? И можно ли любить человека только за свойства, которые, возможно, вторичны, которыми он даже, может быть, обязан другим? На самом деле, заключает Паскаль, мы любим в человеке случайные свойства; бывает ведь так, что не только любимый человек, но даже собственное „я“ вдруг испаряется и возвращается к тем источникам, откуда их почерпнули; возможно, что это происходит инстинктивно, как некоторые тропические птицы инстинктивно собирают кучки листьев и веток, чтобы преподнести их своей подруге. Если я любил Луизу за улыбку, за запах, за походку, поразившую меня, когда она с двумя подругами впервые вошла в мой кабинет, или даже за блузки, которые она меняла по своему усмотрению, тогда, может быть, я любил Монтеня и Паскаля по такой же пустяковой причине — за то удовольствие, которое мне доставили их слова, наблюдения или синтаксис, а кусочек „меня самого“, который воображает, что может испытывать такую любовь, — просто внедрившийся в меня рекламный ролик, забытый роман или звучащий в голове мотив.
Теперь, вооруженный полным кофейником и двумя чашками на подносе, который мне никогда не нравился, я уже был готов к встрече с Луизой. Следуя нашему обыкновению, я спросил ее, что она читает. Она ответила, что наконец взялась за мою собственную книгу, которую сначала отложила до той поры, когда она будет «к ней готова». Естественно, что я усмотрел в этой готовности глубокое символическое значение и предложил ей молока.
— Где ваш компьютер? — спросила она.
Я сказал, что он в кабинете, куда мы можем пойти хоть сейчас.
— Нет, — сказала она, — сначала выпьем кофе, а потом «займемся делом». Я пока прочитала только начало вашей книги, — продолжала Луиза. — Мне не совсем понятно, что такого вы находите в Ферране и Минаре.
В моей книге действительно их полная значимость выявляется только к самому концу. Но я ведь уже не раз объяснял Луизе свою теорию, которая логически вытекает из изученного мной материала; получается, что она меня не слушала. Я рассказывал ей, сколько месяцев потратил на бесплодные поиски этих персонажей, как мне постепенно стало казаться, что они вообще не существовали. И тут мне предстало решение проблемы, теория, внезапно возникшая в порыве вдохновения, когда я шел на свидание с Эллен вскоре после нашего обручения. Ферран и Минар не существовали. Они — фикция, плод воображения Руссо.
Неужели я не говорил Луизе, какое меня охватило счастливое возбуждение и как, увидев Эллен, которая поджидала меня на углу, то и дело поглядывая на часы, я объявил ей о своем великом открытии? Весь вечер я не мог говорить ни о чем другом, потому что для меня все вдруг стало очевидно: люди, которых я искал, никогда не существовали, а «Исповедь» следует считать произведением художественной литературы, не более достоверным, чем «В поисках утраченного времени». Этот тезис я и развиваю в своей книге; он весьма позабавил Дональда Макинтайра и был с ужасом встречен моим руководителем.
— Вы обо всем этом еще прочитаете, — напомнил я Луизе, огорченный тем, что она, по-видимому, не имела понятия о моем знаменитом озарении, в значительной степени определившем мою дальнейшую карьеру. Но поскольку я не знал, о чем еше с ней разговаривать, пока мы пьем кофе, я решил, что можно с тем же успехом вкратце изложить мои доводы.
Пруст написал большой роман о человеке, «которого зовут „Я“, но который не всегда является мною» и которого он лишь единожды называет в романе по имени — Марсель. Пруст проводил дни в комнате, обшитой корковым деревом, а ночи зачастую в борделе для педерастов или находил утешение в странном приборе, называвшемся «театрофон», который давал ему возможность, лежа в постели, слушать по телефону трансляции опер прямо со сцены театра. Марсель, с другой стороны, отдыхал в Ком-бре, влюблялся в Альбертину и надеялся стать писателем. «Я» воплощалось иногда в одном, иногда в другом, а порой, волшебным образом, ни в том, ни в другом. Однако многие читатели считают, что Марсель и Пруст — это одно и то же, и пробираются через роман, воображая, что читают мемуары.
Руссо написал книгу о человеке по имени Жан-Жак, и «я» в этой книге так же расплывчато, как и в книге Пруста. Читатели считали, что в «Юлии» Руссо рассказал об эпизоде из собственной жизни; «Исповедь» была еще более убедительной, хотя в ней встречаются столь же нереальные персонажи, как Альбертина или Бергот. У Пруста вездесущее «я» практически было ширмой, за которой скрывался автор; у Руссо оно было симптомом его помешательства, что становится очевидным в позднее написанных «Диалогах», где характер Руссо обсуждают и анализируют персонажи по имени Руссо и Француз. К тому времени, по моему убеждению, Руссо уже полностью уверовал в то, что во время его пребывания в Монморанси рядом с ним жили два шпиона. Но я доказал, что ничего такого не было.
Когда я это сказал своему руководителю, он скорбно покачал головой. Отрицательный тезис невозможно доказать, напомнил он мне. А что, если некоторое время спустя более дотошный исследователь найдет ранее неизвестный документ, в котором устанавливаются личности реально существовавших Феррана и Минара, чей дом все еще стоит около Монлуи и где ныне, по иронии судьбы, помещается центр изучения Руссо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100