Не стоило мне ехать домой на Рождество. Вырос я из этого. Было время, когда, возвращаясь из разных учебных заведений или путешествий, я ждал, что увижу свой дом как-то по-новому. Такого больше не происходит – время откровений, по крайней мере в отношении родителей, прошло. Не подумайте чего: у меня остались два милых сердцу человека – больше, чем у многих других; но пора двигаться дальше. Мне кажется, каждый из нас потом оценит это по достоинству.

УСТРОЙ ТРАНСФОРМАЦИЮ
Рождество. С раннего утра я в гостиной со своими свечами – сотнями, а может, и тысячами свечей, – а также с кучей рулонов сердито шелестящей фольги и стопками одноразовых блюдец. Я ставлю свечи на все доступные плоские поверхности – фольга не только предохраняет их от капающего стеарина, но и удваивает пламя за счет отражения. Свечи повсюду: на пианино и на книжных полках, на кофейном столике, на каминной полке, на подоконнике – защищая комнату от как-по-заказу-сумрачного глянцевито-сырого дня. На одной только стереодеке в дубовом корпусе стоит по меньшей мере пятьдесят свечей: этакий портрет международной семьи эсперантистов всех видов и габаритов. Члены профсоюза мультперсонажей стоят между серебряными кругляшами, среди лимонных и зеленых шпилей. Клубнично-красные колоннады, белые просеки – пестрый демонстрационный набор для тех, кто никогда не видел свечей. Я слышу наверху шаги, отец зовет:
– Это ты там внизу, Энди?
– С Рождеством, пап. Все встали?
– Почти. Мать как раз мутузит Тайлера по животу. Что ты там делаешь?
– Это сюрприз. Обещай мне. Обещай мне, что вы не спуститесь еще пятнадцать минут. В пятнадцать минут я уложусь.
– Не волнуйся. Столько времени Его Высочество затрачивает на то, чтобы сделать выбор между муссом и гелем. Причем это минимум.
– Так обещаешь?
– Пятнадцать минут. Время пошло.
Вы когда-нибудь пытались зажечь тысячу свечей? Это не такое быстрое дело, как кажется. Используя в качестве трута обыкновенную белую столовую свечу и держа под ней блюдце, чтобы не накапать, я поджигаю свои драгоценные фитильки – частокол церковных свечей, отряды ярцайтов Поминальные свечи, по еврейскому обычаю зажигаемые в годовщину смерти близких родственников (от нем. Jahrzeit – время года). и малочисленные колонны песочного цвета. Поджигая их, я чувствую, что в комнате становится жарче. Приходится открыть окно – впустить кислород и холодный воздух. Я заканчиваю.
Вскоре три имеющихся в наличии члена семьи Палмер собираются наверху у лестницы.
– Ты готов, Энди? Мы идем, – кричит отец под аккомпанемент перкуссии Тайле-ровых ног, топающих по лестнице, и его бэк-вокала: Новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи…
Мать говорит, что чувствует запах воска, но ее голос обрывается. Я понимаю, что они дошли до угла и уже видят масляный желтый отблеск огней, вырывающийся из гостиной. Они обогнули угол.
– О боже… – произносит мама, когда они входят в комнату. Онемев, все трое медленно оглядывают обычно такую тоскливую гостиную, усыпанную трепещущими, живыми белыми огоньками – пламя охватило все поверхности; ослепительное недолговечное царство безупречного света. В мгновение ока мы избавляемся от вульгарной силы тяжести; попадаем во Вселенную, где наши тела, как астронавты на орбите, могут выделывать акробатические трюки под аплодисменты лихорадочных, лижущих стены теней.
– Как Париж… – произносит отец (подразумевая, клянусь, собор Парижской Богоматери), вдыхая воздух – горячий, даже обжигающий; так, верно, пахнет воздух на пшеничном поле, где оставила выжженный круг летающая тарелка.
Я тоже смотрю на плоды своего труда. Мне по-новому открывается эта старая комната, погруженная в золотистое пламя. Результат превзошел мои ожидания; свет безболезненно, беззлобно, точно ацетиленом, прожигает в моем лбу дыры и вытягивает меня из моего тела. Он также, пусть на какое-то мгновение, открывает разнообразие форм существования в сегодняшнем дне, чем жжет глаза членам моей семьи.
– Ой, Энди, – говорит, садясь, мать. – Знаешь, на что это похоже? На сон – такие бывают у каждого: человек неожиданно обнаруживает в своем доме комнату, о существовании которой не догадывался. Едва увидев ее, он говорит сам себе: Ну конечно, естественно, она всегда здесь была.
Отец с Тайлером усаживаются – с очаровательной неуклюжестью людей, только что выигравших крупный приз в лотерее.
– Это видеоклип, Энди, – говорит Тайлер. – Прямо видеоклип.
Есть лишь одна загвоздка.
Вскоре жизнь вернется в прежнее русло. Свечи медленно догорят, и возобновится обычная утренняя жизнь. Мама пойдет за кофейником; отец, предохраняя нас от звукового шока, отключит актиниевое сердце противопожарной сигнализации; Тайлер опорожнит свой чулок и начнет разбираться с подарками (Новые лыжи! Ну, теперь и умереть не жалко!).
А у меня возникает чувство…
Я чувствую, что наши эмоции, какими бы прекрасными они ни были, существуют в вакууме, и виной тому – наша принадлежность к среднему классу.
Понимаете, когда принадлежишь к среднему классу, приходится мириться с тем, что история человечества тебя игнорирует. С тем, что она не борется за твои интересы и не испытывает к тебе жалости. Такова цена каждодневного покоя и уюта. Оттого все радости стерильны, а печали не вызывают сострадания.
И все мельчайшие проблески огненной красоты, такие, как это утро, будут напрочь забыты, растворятся во времени, как оставленная под дождем фотопленка, без звука, без шума, мгновенно вытесненные тысячами безмолвно растущих деревьев.

С ВОЗВРАЩЕНИЕМ ИЗ ВЬЕТНАМНА, СЫНОК
Пора сматываться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78