Она уложила его приемом тэквондо и подала заявление в полицию, что меня невероятно порадовало. Наконец-то появилось юридическое основание для дальнейших действий. Во время одной интересной беседы Кертец рассказал о вас. Честно говоря, я не ожидал, что вы приедете.
— Так со мной все случилось почти тридцать лет назад. Вряд ли вы сможете подвести юридическую базу под мои показания.
— Может, и не смогу…
— И все же я здесь, приехала…
— Да.
— Райнер, мне кажется, мы могли бы также мило побеседовать по телефону.
— Формально да.
— Дайте подумать с минутку.
Мне было приятно узнать, что Клаус — не насильник, но что же произошло в тот вечер со мной? Байер, конечно, хотел, чтобы Кертец сам себя подвел под статью, и если при этом на улице станет одним насильником меньше — общество только выиграет. Однако мне предстояло переварить новость: оказывается, он — религиозный… Не знаю, как и назвать… Кто? Уличная проститутка?…
— Скажите, хотя бы одной из этих женщин пришло в голову остановиться и спокойно с ним поговорить?
— Я уже упомянул, что наш клиент хорош собой: он располагает к общению.
— Так что же отталкивает его избранниц?
— Думаю, женщины начинают понимать, что к действию его побуждает болезненное состояние, а не их индивидуальность. К тому же его подтрунивания — может быть, я выразился не совсем точно — кажутся им подозрительными.
— Почему вы так решили?
— Встретитесь — сделаете свои выводы.
Я уже представляла себе Клауса Кертеца: тот же Джереми, только старше, не знавший скитаний по сиротским домам и чужим семьям, не больной рассеянным склерозом, и на лице нет печати постоянной борьбы за существование. Я сказала:
— Когда мы вернемся в вашу контору, вы мне покажете еще пару снимков?
— Нет смысла. Я покажу их вам здесь и сейчас.
Он открыл кожаный дипломат и извлек знакомый мне виниловый фотоальбом. Отставил бокалы с водой, и я разложила альбом на столе. Я увидела с дюжину фотографий, охватывающих последние лет десять; годы Клауса не портили, единственное, что выдавало возраст, — морщины на лбу и глубокие складки, которые пролегли от уголков носа к губам.
— Он похож на Джереми?
— Да. Вылитый сын.
— Что вы чувствуете, глядя на эти снимки?
Впервые в жизни я ощутила, как меня изучают: будто некий чужеродный объект тщательно фиксирует мои высказывания и реакции, выдает им оценки, классифицируя по самым невероятным категориям. Что ж, в Вене подобному происшествию самое место.
— Что чувствую? Чувствую себя по-дурацки: я не помню этого Кертеца. Еще мне грустно — так не хватает Джереми. А сильнее всего знаете что? Надежда. Теперь мне известно, откуда взялся мой сын.
— И вам все равно хочется увидеть герра Кертеца?
— Очень хочется.
— А не страшно?
— Мне? Нет.
— Не того, что на вас нападут, а скорее…
— О чем вы?
Райнер пожал плечами.
— Не боитесь испытать разочарование?
— В каком смысле?
— Вы не боитесь испортить память о сыне?
— Нет. Не поверю, пока не увижу его своими глазами. — Впрочем, должна признать, я понимала, что выпускаю «джинна из бутылки».
Тогда австриец проговорил:
— Ну что ж, готовьтесь к встрече.
Я ответила:
— Хорошо.
И тут комната озарилась яркой вспышкой, и я чуть не потеряла сознание: голова раскалывалась. Когда первый спазм отпустил, я вернулась к действительности, оправляясь от потрясения. Райнер поинтересовался моим самочувствием. В зеркале, висевшем за его креслом, отражалось мертвенно-бледное лицо. Со мной никогда подобного не случалось, я даже не видела, как такое происходит с другими.
— Лиз, я сейчас отвезу вас в отель.
— Да ничего страшного.
— Возможно, это от глутамата натрия. Его иногда добавляют в пищу для усиления вкуса.
— Пожалуй, вы правы. — К сожалению, после всего, что я узнала во Франкфурте, головная боль была для меня уже не просто головной болью.
Полицейский поймал такси и проводил меня до отеля; я проспала до рассвета следующего дня — то есть до сегодняшнего утра.
Мы договорились встретиться в ратуше в три пополудни. Могу только порадоваться, что под рукой оказалась ручка и клочок бумаги, чтобы скоротать ожидание. Через полчаса выходить.
Что ж, буду собираться.
Пока ехали в ратушу, голова гудела, как доменная печь. Чувствовала я себя кошмарно.
Райнер ждал у парадного входа, и мы проследовали в священную прохладу по мраморным полам, за сотни лет натертым до блеска кожаными башмаками знати. Мы поднялись на второй этаж, прошли в конец длинного коридора и остановились перед деревянной дверью. В ее верхней части было окошко из рифленого стекла, за которым угадывался силуэт человека.
Мой спутник спросил:
— Вас не смущает обстановка?
— Он знает, что это я?
— Нет.
— Как же вы убедили его прийти?
— Надо благодарить родных. Им надоела шумиха, которая вокруг него поднялась.
Я решила войти в комнату и открыла дверь.
Передо мной стоял человек, как две капли воды похожий на Джереми, только гораздо старше. Он смотрел в окно, а когда обернулся, озарил меня обезоруживающей улыбкой сына.
Клаус сделал шаг вперед и сказал:
— Бог ты мой, королева Елизавета. Здравствуйте.
Чтобы никто не подумал, будто я веду к торжественной кульминации с праздничным салютом, сообщу: Джереми умер утром 23 декабря, прожив со мной всего четыре месяца. Я отсчитывала ему таблетки в ванной, а когда вернулась, увидела, что его тело вроде как… остановилось. Час назад он заметил с юмором: «Знаешь, удобный матрас по сходной цене». Это были его последние слова.
Вот и все. Мне проще этой темы больше не касаться. Никто не ожидал, что смерть заберет парня так рано;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69