«Вы, наверно, шутите, доктор». Ее голос звучал неуверенно и сдавленно. Врач сказал: «Вы совершенно здоровы. Вы беременны. Думаю, что на третьем месяце. Все. Поздно». Карла почувствовала тошноту. Гадкую удушливую тошноту, какая бывает у беременных женщин. Она подумала: «Почему это всегда так мучительно?» Она была готова избить себя, изувечить свое вновь расплывающееся, растущее, как тыква, тело. Она думала: «Надо с ним поговорить, но сейчас я не в состоянии разговаривать». Она сказала: «Но ведь вы меня осмотрели и велели прийти». Врач сказал: «Я ничего не велел. Видите ли, отец ребенка против. В этом случае я бессилен». Она подумала: «Он уже побывал здесь, подлюга черномазый, он отговорил его, Фрамм пошел на попятный, сразу же пошел на попятный, а я-то столько всего ему передарила». Ей стало обидно, что она так часто дарила врачу кофе, сигареты и водку. Тошнота усиливалась. Она оперлась на раковину. Она думала: «Хорошо, если б меня стошнило прямо на эти руки, противные, красные, как у мясника, руки, когда бы ни шастали эти руки по телу, ногти на пальцах всегда коротко подстрижены, они залезают в самую жизнь». Она сказала: «Но я не хочу. Поймите же, я не хочу». Она схватилась за горло и разрыдалась. «Сейчас у нее будет припадок, — подумал Фрамм. — Вид у нее совсем размякший». Он пододвинул ей стул. «Присядьте». Он думал: «Только бы не оказалась истеричкой, вот бы вляпался я в историю, если бы согласился». Он прикоснулся к стулу и потому снова стал намыливать руки. «Надо ее поуговаривать, — думал он, — слова на женщин действуют, сначала льют горючие слезы, а выплакавшись, становятся счастливыми матерями». Он сказал: «Будьте же благоразумны. Ваш друг — славный парень. Он будет отличным отцом, поверьте. Он позаботится и о вас и о ребенке. Вот увидите, малыш будет очаровательным. Дайте мне своевременно знать, я помогу вам при родах. У нас это проходит безболезненно. Вы даже ничего не почувствуете». — «Я положу его ей на грудь, — думал он, — надеюсь, она его полюбит, на бессердечную она не похожа, бедный он, бедный, еще лежит в темноте, а его уже ненавидят, но, раз отец настаивает, делать нечего. Уж отец-то должен был бы знать, что такое жизнь». Она думала: «Вашингтон — мерзавец, и этот Фрамм — тоже мерзавец, сговорились, мерзавцы, им плевать, что я сдохну». Она сказала: «Пойду к другому». Она подумала: «А к кому? Фрау Вельц наверняка должна знать кого-нибудь, у проституток всегда есть кто-нибудь на примете, сигареты и кофе нужно было дарить проституткам». — «Не делайте этого, — сказал Фрамм. — Мне пора, фрау Карла. Это гораздо опаснее, чем вы думаете. Случись что, вам потом никто не поможет. Не думайте, что я скоблю себе руки для собственного удовольствия. Или потому, что мне противно. Мне уже давно не противно». У него понемногу портилось настроение. Эта женщина задерживает его, он не может ей помочь. Она думала: «Наблевать бы ему на руки, чтоб красивей выглядел, вот и скоблись тогда, мясник проклятый». — «Это не так трагично», — сказал Фрамм. «Это конец», — подумала Карла.

«Это ужасно», — подумала фрау Беренд. Вот уж не повезло! Вышла, чтобы посидеть в «Соборной башне», чинно-благородно побеседовать с дамами — и на тебе! Блудная дочь все испортила, разбередила ее, чинно-благородной беседы не вышло, лишь позор да гибель, позор, порожденный временем, и гибель от беспорядков, гибель в пороках, в болоте безнравственности, и надо же! В тот самый час, когда на нее навалились неприятности, лег позор времени, и зачем она не осталась дома, в мансарде, где все так чинно-благородно — Карла не пришла бы в мансарду! — к ней заглянул гость из Америки, родственник, сын Вильгельма, от которого она раньше получала посылки. Вот уж не повезло так не повезло! Лавочница ей все рассказала. Она кивком пригласила фрау Беренд в лавку. Заходил молодой Кирш. Говорил о подарках. А лавочница, завистливая злоязычная баба — о, фрау Беренд видит ее насквозь, она ее давно раскусила, — та ему, конечно, все выболтала, и про Карлу и про негра, не приходится сомневаться, она рассказала ему все, что знала от фрау Беренд, а ведь у них там в Америке с неграми не церемонятся — осквернение расы, чистокровные арийцы , что еврей, что негр, какая разница, и зачем Карла так поступила, такого в их семье отродясь не бывало, одни чистокровные арийцы, и вдруг эдакий позор! «Он будет ждать вас в пивном зале», — сказала лавочница. В пивном зале. Но ведь это просто отговорка, уловка, бегство. Молодой Кирш приехал из Америки, приехал навестить фрау Беренд, повидать свою немецкую родственницу, с какой стати он будет назначать ей встречу в пивной? Где это видано? Лавочница, та это понимает! Отняла у нее богатого американского родственничка. Все американцы богаты. Все белые американцы богаты. Лавочница отняла у нее и пакеты с продуктами. Молодой Кирш наверняка уже едет обратно, разочарованный возвращается в богатую и благопристойную Америку. Фрау Беренд вдруг осенило, что в исчезновении молодого Кирша повинна Карла. Молодой Кирш сбежал от безнравственности, поспешал уйти от позора и бесчестья. Он скрылся, увидев позор Карлы и ее бесчестье. Он отрекся от старой немецкой семьи, покрытой позором и обреченной на бесчестье. Он уплыл, а с ним богатство Америки. Виновата Карла, во всем виновата Карла. Правильно сделала лавочница, что рассказала ему. Лавочница — достойная женщина. Она принадлежит к порядочным людям. Фрау Беренд тоже не молчала бы, знай она, что кто-то другой совершил столь позорный поступок. Она перегнулась через прилавок. Она задела грудью колпак, под которым медленно растекался майнцский плавленный сыр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75