Затем он вскочил на скамейку. Он держал бутылку из-под кока-колы, готовый метнуть ее, как ручную гранату. Из репродукторов несся рев. Стадион выл, свистел, орал и топал. В радиочемоданчике хрипел голос комментатора. «Алые звезды» выиграли.
Он выиграл. Вашингтон выиграл. Он победил в большинстве игр. Он добыл для «Алых звезд» победу из собственных легких. Раковина не захлопнулась. Она пока не захлопнулась. Может случиться, что раковина никогда не захлопнется и не отнимет у Вашингтона небо. Стадион не слопал Вашингтона. Он был героем. На трибунах выкрикивали его имя. Радиокомментатор помирился с Вашингтоном. Вашингтон снова стал его другом. Со всех сторон неслись приветственные возгласы. Вашингтон задыхался. Он снова свободен. Он — свободный гражданин Соединенных Штатов. Дискриминации не существует. Как он вспотел! Он будет продолжать свой бег. Все быстрей и проворней он будет бегать по полю. Бег был средством к освобождению и воротами в жизнь. Бег освобождал в мире место для Вашингтона. Место для Карлы. Место для их ребенка. Для них для всех найдется место в мире, если Вашингтон будет бегать как следует, если он будет бегать все быстрее и быстрее.
«И все ж он был в форме». — «Конечно, в форме». — «Негритос-то, говорю, был в форме». — «Не говори „негритос“. — „Да я говорю, что он был в форме“. — „В отличной форме“. — „А сам что говорил?“ — „Я и говорил, что он в форме. Вашингтон всегда в форме“. — „И вовсе ты говорил наоборот!“ — „А ну, заткни пасть, дерьмо!“ — „Спорим? Сам ведь сказал“. — „Я тебе говорю, кривая рожа, заткнись“. Они подрались у выхода. Хейнц дрался за Вашингтона. Разве он говорил, что Вашингтон не в форме? Ничего подобного он не говорил. Вашингтон был в отличной форме. Он вообще отличный парень. Шорши, Бене, Каре и Зеп окружили дерущихся. Они смотрели, как мальчишки избивают друг друга. Бене крикнул: „А ну, задай ему!“ Хейнц прекратил драку. „Не тебе командовать, гад“. Он сплюнул кровь. Он сплюнул Бене под ноги. Бене замахнулся. „А ну его, — сказал Шорши. — Охота тебе мараться. Ну его, олуха“. — „Сам ты олух!“ — закричал Хейнц. Но все же немного отступил. „Вялая была игра“, — сказал Зеп. Он зевнул. Билеты на стадион они получили в молодежном американо-германском клубе. Они получили их бесплатно. „Что будем делать?“ — спросил Каре. „Не знаю, — сказал Шорши. — А ты что думаешь?“ — спросил он Зепа. „Без понятия“, — ответил тот. „Кино?“ — предложил Каре. „Все уже смотрел“, — сказал Шорши. Он знал наперечет все детективные и ковбойские фильмы. „К черту кино. Скорей бы вечер“, — сказал Бене. „Скорей бы вечер“, — хором повторили остальные. На вечер они возлагали определенные надежды. Руки в карманах, подбоченясь, наклонясь вперед и устало опустив плечи, как после тяжелой работы, они уходили со стадиона. Золотая орда. „Где пес?“ — закричал Хейнц. Во время драки он выпустил из рук веревку. Бездомный щенок убежал. Он исчез в сутолоке. „Вот дьявол, — сказал Хейнц. — Он мне позарез нужен вечером. — Он напустился на товарищей: — Не могли, что ли, последить, разини. Собака стоила десять долларов!“ — „Сам бы и смотрел, гад вонючий, отродье негритянское“. Драка возобновилась.
Вашингтон стоял в одной из душевых кабинок стадиона. Струя холодной воды отрезвила его. У него затрепетало сердце, на секунду перехватило дыхание. Вода смыла с его тела пот. Изнурительный пот. Он пока еще в форме. Его организм в порядке. Он поиграл мускулами, расправил грудь. Мускулы и грудь были в полном порядке. Но что делать с сердцем, с легкими? Они доставляют ему немало хлопот. Они не в порядке. Да еще ревматические боли. Вряд ли его хватит надолго. Вряд ли его хватит надолго для игры в бейсбол. Зато дома и в постели его хватит надолго. Что ему делать? В состоянии ли он что-нибудь сделать для Карлы, для ребенка, а также для этого мальчишки Хейнца? Ну, все, душ принят! Он стал вытираться. Он может уволиться со службы, продать небесно-голубой лимузин, поработать еще год спортсменом-профессионалом, а потом, если удастся, открыть в Париже ресторанчик. В Париже нет предрассудков. Он сможет открыть в Париже свой собственный ресторанчик: «Washington's Inn». Надо будет поговорить с Карлой. Они смогут жить вместе в Париже, он и Карла, и ей не придется никому доказывать, что она права. Они откроют в Париже ресторанчик, они повесят вывеску, украсят ее разноцветными лампочками, вывеску «вход открыт для всех». В Париже они будут счастливы, они все будут счастливы. Вашингтон насвистывал. Он был счастлив. Насвистывая, он покинул душевые.

Доктор Фрамм мыл руки. Он стоял в умывальной больницы Шульте и мыл руки. «Ни в чем не повинный, умываю руки, как в свое время Понтий Пилат, прекрасное чувство». Он мыл руки хорошим мылом, он грубой щеткой отскабливал пальцы. Он чистил щеткой под ногтями. Он думал: «Главное, не допустить инфекции». Он думал: «Ногти снова отросли, надо будет подстричь. Земмельвейс, о нем собираются делать фильм, читал в газете, интересно, покажут ли метрит, было б любопытно взглянуть, особенно если крупным планом, это может отпугнуть, отпугнуть от всего на свете, из моей жизни никому не придет в голову сделать фильм, ничего, и так проживу». Он сказал: «Ничего не выйдет. Весьма сожалею, фрау Карла, но помочь ничем не могу». Карла стояла тут же, у раковины, над которой он тер руки, держа их под сильной струей воды, лившейся из никелированного крана. Карла смотрела на никелированный кран, смотрела на лившуюся воду, на мыльную пену и на руки врача, покрасневшие от мыла, щетки и теплой воды. Она думала: «У него руки мясника, настоящего мясника». Она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75