В камине прогорело полено, полыхнув дождем искр; опал на моем пальце вспыхнул зеленым пламенем. Я почувствовала такое головокружение, словно оказалась вдруг на краю бездны; я боялась не столько его самого, его чудовищного присутствия, тяжесть которого ощущалась так, словно земное притяжение с момента его рождения действовало на него иначе, чем на остальных людей, — присутствие, которое, несмотря на то что я думала о муже с исключительной любовью, всегда исподволь давило на меня… Нет. Я боялась не его, а себя. Мне казалось, что в его ничего не отражающих глазах я перевоплощалась, перевоплощалась в незнакомые мне формы. В том, как он меня описывал, я едва узнавала себя, и все же, все же — а вдруг в его описаниях было зерно истины? И в красных отсветах огня при мысли о том, что он мог выбрать меня потому, что в моей непорочности он почувствовал редкий талант к разврату, я снова невольно залилась краской.
Вот ключ от китайского кабинета — не смейся, дорогая; в этом кабинете хранится бесценный севрский и не менее бесценный лиможский фарфор. А это ключ от закрытой, запретной комнаты, где хранится столовое серебро, накопленное пятью поколениями.
Ключи, ключи, ключи. Он доверял мне ключи от своего рабочего кабинета, хотя я была всего лишь ребенком; и ключи от сейфов, где он хранил драгоценности, которые мне предстоит надеть — пообещал он мне, — когда мы снова поедем в Париж. И какие драгоценности! Пожалуй, я смогу менять серьги и ожерелья по три раза на дню, подобно тому, как императрица Жозефина меняла свое нижнее белье. Сомневаюсь, сказал он с тем глухим, дребезжащим звуком, который заменял ему смех, что тебе будут так уж интересны эти акционерные сертификаты, хотя они, конечно же, стоят гораздо больше.
За окнами нашего уединенного кабинета, освещаемого огнем камина, мне слышался шепот откатывающейся волны, обнажающей галечный пляж; приближается время разлуки. На связке оставался один-единственный ключ, о котором еще ничего не было сказано, и, глядя на него, муж заколебался; на мгновение мне показалось, что он вот-вот снимет его со связки, положит обратно в карман и унесет с собой.
— А что это за ключ? — спросила я, осмелев от его подшучиваний. — Ключ от твоего сердца? Отдай его мне!
Он дразняще помахал ключом у меня над головой, вне досягаемости моих протянутых рук; его обнаженные алые губы скривились в усмешке.
— О нет, — сказал он. — Этот ключ не от моего сердца, скорее ключ от моего ада.
Он оставил его на связке, застегнул кольцо и мелодично позвенел им, как колокольчиком. Потом бросил всю гремящую связку мне на колени. Сквозь тонкий муслиновый пеньюар я почувствовала ее металлический холодок. Он наклонился ко мне и запечатлел на моем лбу поцелуй через бороду.
— У каждого мужчины должна быть одна тайна, хоть одна, даже от жены, — сказал он. — Обещай мне, моя бледнолицая пианисточка, — обещай, что будешь использовать любые ключи на связке, кроме того последнего ключика, который я тебе показал. Можешь играть со всем, что только найдешь, — с драгоценностями, с серебряной посудой; если нравится, можешь делать кораблики из акционерных сертификатов и пускать их по морю ко мне в Америку. Всё в твоем распоряжении, все двери перед тобой открыты — кроме той, к которой подходит этот ключ. Впрочем, это всего лишь маленькая комнатка у подножия западной башни позади кладовой в конце тесного и темного коридора, полного ужасных пауков, которые заползут тебе в волосы и напугают тебя, если ты решишься туда забраться. Да, к тому же эта комната покажется тебе такой мрачной! Но ты должна обещать мне, если любишь меня, не входить туда никогда. Это просто личный кабинет, убежище, «нора», как говорят англичане, куда я могу пойти иногда, в тех редких, но неизбежных случаях, когда узы брака кажутся непосильной ношей для моих плеч. Я могу пойти туда, понимаешь, чтобы почувствовать редкий вкус удовольствия, представляя себя холостяком.
Звезды тихо освещали двор замка, когда я, закутавшись в меха, провожала его к машине. Напоследок он сказал, что позвонил на материк и взял на работу настройщика роялей; завтра этот человек приедет и приступит к своим обязанностям. Он один раз прижал меня к своей викуниевой груди и уехал.
Поскольку весь тот вечер я предавалась полусонным грезам, теперь мне не спалось. Я лежала, ворочаясь, на его фамильном ложе, пока в двенадцати зеркалах, в которых радужно переливались отблески моря, не забрезжило утро следующего дня. Аромат лилий угнетающе действовал на мои чувства; при мысли, что отныне мне всегда придется делить это ложе с человеком, у которого была такая по-лягушачьи липкая и влажная кожа, я испытывала смутное отчаяние от того, что теперь, когда моя женская рана затянулась, внутри меня начало подниматься какое-то тошнотворное и страстное желание, похожее на непреодолимую тягу беременных женщин лизать мел или уголь, или нюхать подгнившую пищу, желание вновь ощутить его ласки. Разве своей плотью, своими речами и взглядами он не намекнул мне о существовании тысяч и тысяч причудливых пересечений плоти с плотью? Я лежала в нашей широкой постели, и со мной был только один неусыпный спутник — мое темное, едва зародившееся любопытство.
Я лежала в постели одна. И тосковала по нему. И испытывала к нему отвращение.
Хватит ли драгоценностей во всех его сейфах, чтобы вознаградить меня за эту муку? Достанет ли во всем этом замке сокровищ, чтобы вознаградить меня за то, что я должна делить это жилище с таким либертеном? И в чем именно была причина моего желания и одновременно ужаса перед этим загадочным человеком, который ради того, чтобы продемонстрировать свою власть надо мной, бросил меня в мою первую брачную ночь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58