склонившись над вами с подслащенным молоком и мурлыкая нежную колыбельную, она ореолом одного своего присутствия отгоняла извивающихся под кроватью змей. Вырвите из сердца это представление о матери. Мстительная, как сама природа, она любит своих детей только для того, чтобы вернее их пожрать, и, если ей случится разорвать покровы собственного самообмана, Мать распознает в себе несказанные бездны жестокости, столь же вкрадчивой, сколь и утонченной. Среди моих пышнозадых солдаток не найдется ни одной, которая бы, чтобы дослужиться до своего нынешнего положения, не пожрала живьем, отгрызши его члены и высосав из них костный мозг, своего первенца. Тем они и заслужили свои цвета. Все женщины до последней абсолютно безжалостны. Они оставили далеко позади любые человеческие чувства.
Услышав, как им воздается должное, все до единой солдатки подняли головы и заулыбались в ответ, из чего я сделал вывод, что они еще способны поддаться на лесть.
— И поскольку уже самые ранние мои изыскания убедили меня, что пределы женской чувствительности напрямую связаны со способностью женщины чувствовать и испытывать ощущения во время полового акта, я со своими хирургами на всякий случай вырезаю с мясом клитор у каждой родившейся в нашем племени девочки, как только она достигает половой зрелости. То же самое относится и к тем из моих жен и наложниц, которые происходят из других племен, где подобная практика не наблюдается. Таким образом, я горд заявить, что ни одна женщина из моего гарема, как на самом деле и любая из трибы более чем римских матрон, которых вы лицезрите перед собой, никогда не испытывала самого что ни на есть мимолетного экстаза или даже какого-то удовольствия, пребывая в моих объятиях — или объятиях моих подданных. Наша женская половина всецело холодна и отзывается только на жестокость и злоупотребление.
На что вся мужская половина племена ответила громогласным ропотом одобрения, а многие невольно разразились аплодисментами. Воительницы, тут же вскочив на ноги, бросились по рядам, размахивая мечами и плашмя отвешивая ими полнозвучные удары, пока все не успокоились и не затихли.
— В этом краю вы можете наблюдать Человека в его исконно порочной, подсознательно злой и умышленно кровожадной форме — одним словом, в наитеснейшей возможной гармонии с естественным миром природы. Я на свой привычный жестокосердный лад со всей страстью влюблен в гармонию. Эмблемой ее я бы избрал тот шторм, который разбил прошлой ночью ваш корабль, разложив это пикантное и трогательное порожденьице человеческих рук на составные части — в полной гармонии с миром, каким бы он был без человека, то есть в естественном своем состоянии. Или бы взял в качестве ее эмблемы льва, разрывающего на части ягненка. Одним словом, я бы не забыл ни один образ видимого разрушения — и заметьте, что я произнес слово «видимое», ведь речь идет об одной видимости, в сущности же ничто не может быть создано или разрушено. Мое представление о гармонии, стало быть, сводится к постоянному судорожному стазису, застою.
Я счастлив тем, что я чудовище.
Ну да, стоило мне чуть вдуматься во все это, и я понял, что этот людоед-иерофант, с такой напыщенной самонадеянностью повествующий нам о своих наклонностях, вряд ли мог оказаться черномазым сутенером из Нового Орлеана, а был разве что его живой копией. Но граф правильно опознал его, ибо этот князек антропофагов оказался еще одним демиургом, и литовский аристократ и дикарь приходились друг другу близнецами-побратимами, поскольку они были штурмовиками мира сего. То есть мира землетрясений и катаклизмов, циклонов и опустошений, насильственной матрицы, реального мира необузданных и необуздываемых физических напряжений, всецело враждебного человеку по причине своего безразличия к нему. Океан, лес, гора, погода — все это непререкаемые установления как раз этого мира неоспоримой реальности, которые так далеки от установлений социальных, составляющих наш собственный мир, что люди всегда, сколь бы ни отличались друг от друга, должны сговариваться, чтобы ими пренебрегать. Ибо в противном случае им пришлось бы признать свою неподражаемую незначительность — вместе с незначительностью тех желаний, которые могли бы быть пиротехническими тиграми нашего мира, но вместо этого под холодной луной и выстывшим хороводом несказанно чужих планет оказываются всего-навсего игрушечными зверьками, выкроенными из раскрашенной бумаги. Все это пронеслось у меня в уме, пока чудище разглагольствовало, обращаясь к графу, а маленькая рука Ляфлера, отыскав наконец мою, обрела в рукопожатии покой и уют.
— Ничто в наших традициях не предполагает истории. Я с большим тщанием вытравил всю историю, ибо мои подданные могли вынести уроки из смертей королей. Как только я пришел к власти, я тут же сжег всех былых идолов и кумиров и насадил всеобъемлющий монотеизм с самим собою в качестве его объекта. Я дозволил прошлому существовать в виде ритуалов, связанных с природой моей всемогущей божественности. Я — пример, образец и эталон совершенного короля и идеального правления. Я далеко превосхожу сумму своих составных частей.
С этими словами он нежно улыбнулся графу, а я, к своему изумлению, вдруг увидел, что его лицо есть точное отражение лица графа, словно оно было не более чем темной заводью, а раскраска на нем — колеблемыми на ее поверхности лепестками.
— В каком-то борделишке Нового Орлеана мне довелось однажды увидеть, как вы, любезный граф, задушили проститутку, единственно чтобы усугубить свой эротический экстаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110