Пономарь спал и видел во сне, что его вызывают на допрос, пишут какую-то бумагу и объявляют об его невиновности.
Посапывая от наслаждения, он видел, как его ведут по коридору, подводят к тяжелой, окованной железом двери и отворяют ее настежь. "Иди" - говорят ему. И вот он, не веря своему счастью, идет по широкому тюремному двору, и ветер дует в лицо, и снег сухо хрустит под его ногами, и горячее зимнее солнце светит ему в глаза, а за деревянными воротами слышно, как ходят и разговаривают люди, лениво лают откормленные здоровые псы, кто-то играет на флейте и скрипят, скрипят по сухому снежному насту деревянные розвальни.
Он лежал, булькая губами, во сне улыбался, ворочался и не видел, как тихо отворилась дверь, вошел солдат и вызвал на допрос его соседа.
V
Они поднялись по длинной скрипучей лестнице и вступили на галерею.
Через плохо заделанные окна дул колючий зимний ветер, и от него у Ивана Халевина подломились колени и сладко заныло в висках. Чтобы не упасть, он широко расставил ноги и схватился одной рукой за стену. Он знал: показывать слабость было нельзя. Однако часовой сегодня был особенный. Он смотрел с явным сочувствием на узника и, когда тот побледнел и мелко закачал головой, как бы желая стряхнуть боль, даже сделал к нему быстрое, хватающее движение.
- Мутит? - спросил часовой.
Иван Халевин, бывший бургомистр и состоятельный человек, взглянул на него диковатыми, красными от слез глазами.
- Не дай бог, как мутит, - сказал он тихо. - В камере у нас вонь и сырость. Все стены грибом пропахли, а здесь, как ветром пахнуло, так у меня голова и зашлась. - Он тяжело дышал. - Постоим немного... Можно?
- Отчего не постоять, постоим, - охотно согласился часовой и остановился, опираясь на ружье, как на палку. - Ты, я смотрю, совсем поддался. Тебе бы воды сейчас холодной и тряпку к голове, оно бы и прошло.
В конце коридора отворилась дверь.
VI
В конце коридора отворилась дверь.
Следователь - господин Державин - сидел за столом, как в крепости.
У него было удлиненное, желтоватое лицо с тяжелой, немного отвисшей книзу лошадиной челюстью. Около левого, зорко сощуренного глаза время от времени пульсировала какая-то невидимая жилка.
- Ну, садись, Иван Халевин, - сказал он радушно, показывая глазами на стул. - Садись, садись, будем разговаривать.
Он нагнулся над столом, пошарил среди беспорядочной груды бумаг и придвинул к себе лист, разграфленный прямыми линейками и густо записанный со всех сторон.
- Как здоровье? - спросил он приветливо. - В камере-то, в камере не душно? Ты последний раз что-то выглядел неважно. Как теперь, ничего себя чувствуешь?
Иван Халевин чуть заметно улыбнулся. Он давно знал всю предварительную процедуру допроса и не возлагал никаких надежд на ласковую заботливость следователя.
- Всем доволен, ваше благородие, - отвечал он устало и даже без особой насмешки. - Камера сухая, света много, тепло, ничего больше и не нужно.
Следователь смотрел на него с явной издевкой и молчал.
Иван Халевин несмело взглянул ему в лицо.
- Я вот бы что у вашего благородия просил - жену бы мне повидать. Вот сердце изболело, как она там одна управляется с домом.
Державин молчал и улыбался.
Но Иван Халевин уже заметил, что он проговорился, и, стараясь не дать следователю воспользоваться его слабостью, быстро добавил:
- А то и не надо. Только ее, пожалуй, расстроишь. Мне ведь ничего, мне хорошо. Сожитель попался по камере старичок, тихий такой. Каждый день божественное поет и сам камеру подметает.
Державин все молчал и тяжело смотрел на него. И от этого неподвижного, открытого взгляда Халевину стало ясно, что следователь заметил его слабость. Он беспокойно заерзал на своем стуле.
- И окна на восход, - сказал он почти жалобно. Следователь встал с кресла.
- И окна на восход, - охотно подтвердил он и улыбнулся. - Что же тебе надо, что же тебе надо, Иван Халевин? Сиди целый год и богу молись. Старичок сожитель из божественных. Тепло, сухо, солнышко светит...
Он быстро подошел к арестованному и взял его за плечо.
- Хорошая камера, и окна на восток, и старичок божественный, и кормят вволю, а хочется на волю. Ведь хочется? - спросил он в упор. - Конечно, хочется, - ответил сам себе следователь. - Пора, пора на волю. Засиделся ты здесь, зачаврел. Жена-то, чай, ждет не дождется...
Иван Халевин молчал. При упоминании о жене у него опять заломило в висках и такая тупая, нестерпимая боль охватила все его тело, что если бы он был один, то, верно, расшиб бы себе голову о каменную стену. И в то же время не хотелось ни метаться, ни плакать. Он сидел, укутанный в свое дикое тряпье, и молчал.
Следователь все не спускал руки с его плеча.
- Ты вот говоришь - свиданье... - сказал он ласково, - ну, что ж, свиданье можно. Я тебе и дам его, пожалуй, в этом плохого нету. Но не это главное...
Халевин молчал. Ему было все равно.
- Но это не главное, - повторил Державин, - главное в том, что пора вылезать из ямы. Пора.
Он придвинул свой стул к табуретке узника и сел с ним рядом.
- Вот недавно ко мне приходила твоя жена, плакала: "Отпустите моего мужа на волю, он ни в чем не виноват. Его, мол, другие запутали". Что же, говорю, я и отпущу. Допрос вот сниму, запишу все по порядку и отпущу...
Следователь возбужденно взмахнул руками, и лицо его вспыхнуло.
- И отпущу, ей-богу, отпущу, - почти закричал он, - напишу бумагу, поставлю печать и отпущу. Иди на все четыре стороны, к жене. Она-то, чай, и думать о себе позабыла. Другого завела, - говорил он, всматриваясь в лицо Халевина.
Ага! - кольнуло сердечко.
Он жирно, добродушно засмеялся и замахал руками.
- Нет, нет, не позабыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60