А уж как он доверял Матушке! Даже поселил ее в своем диктаторском дворце и ни одну карательную операцию не осуществлял без ее мудрых советов.
— Ты это серьезно?..
— Да куда уж серьезнее!
Синокрот достал из сапога чуть пропотевшую газету и сунул мне ее под нос. В газете было написано, что игуменья Препедигна настоятельно советует верующим составлять свой бюджет таким образом, чтобы большая его часть шла на пожертвования.
«С вашей помощью, — писала игуменья, — мы начали святое дело, с вашей помощью и закончим. Вы знаете, как монастырю нужны танки, не мне вам об этом говорить, так жертвуйте, жертвуйте и жертвуйте! Не забывайте притчу о вдовице, не пожалевшей своего последнего гроша. Помните, что вся планета смердит смертью и дьяволом, смердит грехом. Но более всего смердит человек! Когда вы отдаете сбережения, не нужные вам больше, ваша душа возносится из злосмрадия в надмирное благоухание…»
— Ну и ну, — сказал я Синокроту.
Быть может, сказал бы еще что-нибудь, но у меня опять не хватило слов.
ГЛАВА XI

Как я злоумышлял, блуждал глазами и рассеивался умом, в результате чего оказался со сломанным носом.
Когда-то у меня была жена, был дом, а теперь никого и ничего, кроме Синокрота, да и тот в могиле…
Вот я и пошел к Матушке, чтобы объясниться с ней по вопросам веры. Вошел я, прочитав Иисусову молитву, в игуменскую, а там никого. Ну, я и решил присесть на мягкий диванчик и подождать Матушку. Сесть-то я сел, но при этом подумал: «Как бы не испачкать замечательный бархатный диванчик и не наследить на замечательном иранском ковре…» И стал я блуждать глазами и рассеиваться умом, пока не сумел взять себя в руки. «Возьми себя в руки! — приказал я себе. — Хватит блуждать умом и рассеиваться глазами!»
И только я успокоился, только сосредоточился и уставился на стол, перед которым сидел, как увидел на этом замечательном столе красного дерева стопку канцелярских папок. И на каждой папке значилось: «Досье, составленное с Божией помощью игуменьей Препедигной». Не удержался я: открыл одно, потом другое, потом двадцать пятое досье… А какой бы писатель удержался и не открыл? Я понимал, я чувствовал, что меня быстро застукают за этим занятием, и потому спешил. Спешил рассмотреть фотографии сестер, запомнить их мирские имена, фамилии, национальность, происхождение, год и место рождения, время прибытия в монастырь и прочее. Но все это сразу забыл, поскольку в детстве меня часто били по голове, а запомнил только то, чего нельзя было не запомнить.
«Разыскивается Интерполом», — с изумлением читал я в одном досье.
«Двойной агент: работала на „Моссад“ и КГБ», — значилось в другом.
«Состояла в „Красных бригадах“, владеет всеми видами стрелкового оружия…»
«Инструктор по восточным единоборствам, обучала особое подразделение афганских моджахедов…»
«Боевая подруга Ильича Рамиреса Санчеса по кличке Шакал…»
«Ассистентка доктора Менгеле…»
— Досье интересуешься? — спросила Матушка, неслышно войдя в игуменскую.
— Да я их и открыть не успел, — соврал я, силясь подняться с диванчика.
— Если не успел, то начни с моего, его тебе сестра Добротолюбина выдаст, — ласково сказала Матушка и исчезла в своих покоях.
— Сейчас выдам! — И Матушкина келейница Добротолюбина протянула мне досье.
Я не успел сообразить, кто она (двойной агент, инструктор по восточным единоборствам или террористка, тщетно разыскиваемая Интерполом), как мой нос оказался сломан.
— Будешь знать, как совать нос, куда не следует, летописец! — сказала Добротолюбина и сломала мне нос.
ГЛАВА XII

О писательском юродстве и небесном явлении.
Существует тоска по Родине, от которой никуда не деться, но есть и тоска по людям. И эта тоска сильнее всего. Только, кажется, человек находит человека, как уже опять в поисках. В бесконечных поисках он, поскольку постоянно ошибается. И если эти ошибки не стоят ему жизни, человек снова полон желания найти себе подобного и ходит, размахивая фонарем греческого производства, чтобы рассмотреть лицо каждого встречного. А каждый встречный радостно скалит зубы, стараясь произвести первое впечатление. Уж он-то знает, что реванш взять никогда не поздно. Как погаснет фонарь, так и возьмет. И никуда не денешься.
От всего этого хочется безудержно кривляться всеми частями тела.
Впрочем, лучше быть юродивым и говорить, что в ум придет, бесстрашно глядя в мириады бесстыжих глаз. И плюнь на то, что тебя будут бить. Какого хорошего писателя не избивали?.. Какому хорошему писателю не выдирали бороду?.. Не разбивали очки?.. Нет такого писателя, которому бы за всю жизнь ни единой гадости не сделали…
— Садись, — сказал Синокрот, — и рассказывай, как тебе удалось уйти живым от Матушки.
— Да разве живым? — заплакал я, глотая кровавые сопли. — У меня нос…
— Нос заживет, — великодушно пообещал Синокрот, — только горбинка останется, как у какого-нибудь аристократа.
— Не хочу, как у аристократа, — заплакал я еще сильнее. — Хочу вернуться в ту самую жизнь, от которой ушел в монастырь. Но как отсюда выбраться?..
— Ты лучше поспи, — проявил заботу Синокрот. — Вот я поспал в могилке и теперь снова полон сил и положительной энергии.
Послушавшись лучшего друга, я лег на тюфяк и свернулся калачиком. И лишь закрыл глаза, как сразу увидел в тонком сне некоего Святого. Одет он был в древнее облачение из серебряной парчи, расшитой серебряными же крестами. Лик его был грозен и как бы горел изнутри. Устрашившись этого пламенеющего и грозного лика, я задрожал. Дрожа поджилками и сломанным носом, я стоял перед ним, вспоминая молитвы. Слова текли из меня слезами, и, только закончив молитву, я понял смысл небесного явления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46