Может, и мне напроситься?
Шустриков, узрев свободные уши, ударяется в небольшую лекцию, ведет в машинное отделение, вид агрегатов в нем заставляет вспомнить детский ужас, когда впервые увидел паровоз, а он напыжился изо всех сил, сдал назад и так заревел, что я подпрыгнул от неожиданности, оглох, ослеп, думал, глаза лопнут. Что же теперь у меня — ужас перед этим ужасом?
Шустриков сказал, что не отпустит без ужина, и я радостно завспоминал, как называется то, куда он нас повел. Камбуз? Кают-компания? Мы спускались и поднимались на высоту, может быть, девяти этажей, то и дело сворачивая. Какое-то время пытался удержать в памяти этот путь, как, скажем, стараешься запечатлеть изгибы и пересечения лесных тропинок. Но там — плоская, хотя и пересеченная местность, а здесь в трех измерениях! Голова кругом. Наконец выходим в небольшой зал, обшитый деревом, с длинным столом и умопомрачительными запахами съестного.
Больше всего мне нравится селедка, которую на базе готовят почти без соли для себя. Откровение, так сказать. Гастрономические впечатления самые сильные. Покоритель Севера через желудок. То корюшку сырую, то сельдь нежного посола. Хлебнуть фунт лиха и закусить пудом соли. Неужели же я такой изголодавшийся? Как из голодного края. А вообще-то не из сытого.
Ночью была пурга. От завываний на крыше и дребезжания стекол гудело в голове. Одно из звеньев водосточной трубы сорвалось под ветром и чиркало по бетонной стене с завидной методичностью. Я с ужасом ждал, когда оборвется последняя проволочка. Иногда так дуло в окно, что, казалось, ветер не задерживается стеклами. Ничего, лишь бы дом не рухнул. Представил себе, как падают стены. Конечно, нелепая мысль, но не так-то просто от нее отделаться, как от той, что посещает в самолете: выдержат ли крылья.
Я встал с матрасика, оделся и побрел на кухню. Пурга ощущалась здесь сильнее. Она вдувала в кухню через вентиляционную решетку, может быть, с самого океана, влажноватый воздух и высасывала из комнаты живое тепло. Я открыл форточку, ее вырвало из рук, стекло оглушительно звякнуло, но осталось цело. Тугой поток воздуха застрял в глотке, я им захлебнулся, как водой.
Не хотелось зажигать света: за оконным стеклом пробегали снежные потоки, в частичках снега вспыхивали холодные искры. Я выглянул во двор, там фонарь на столбе, казалось, парил, вальсируя над потоками снега. Мне стало весело. Может быть, вся эта круговерть — праздник природы и относиться к ней следует соответственно?
Я уселся на стул, приложив ступни к батарее, и стал слушать, что еще выкинет шалый ветер. Звуки пурги отличались разнообразием. Это не какое-то там примитивное завывание в печной трубе, здесь и басовые звуки, и то, что можно назвать мышиным писком. Водосточная труба продолжала мотаться на проволоке, может быть, продержится. Если не упадет, все у меня получится в Магадане. Хохот и рыдания. Будто женщина. Кажется, сквозь стены, как сквозь решето, проникают молекулы снега. Я не знаю, как это назвать, у меня нет слов. А дочка моя, не произнесшая ни одного слова, спит в мерзлой земле вечным сном. Но это далеко, и жена, ожидающая моих житейских подвигов, и мама, уверенная, что все брошу и вернусь. Я представляю все это как сквозь вату. Я хочу построить дом из ваты…
В другом месте я бы обязательно попробовал написать стихи. Такие белые, не рифмованные.
Тебя хочу забыть, о ненавистная женщина,
Твои белые руки прекрасные и пепельные глаза
И слова твои лживые…
Да мало ли что я хотел бы еще забыть,
Так просто, без боли,
Как утром сегодня забыл я
В трамвае портфель.
Этим я занимался семь лет, пытаясь взять упорством, а небольшой талант, мне сказали, есть. Дали авансы, мой поэтический мэтр устроил публикацию в самой тиражной газете страны. Да вот все рухнуло. То ли КГБ насело после чешских событий, то ли еще что, сам стал другой, но книжку мою издавать не стали, и это я воспринял как катастрофу.
Когда обсуждалась рукопись, один доброжелатель сказал, что за такие стихи нужно расстреливать. Мэтр меня защищал, я ему был благодарен, но спустя месяц-другой ощутил ужас правоты этого советского хунвейбина по большому, гамбургскому счету, и какое-то время сердился на учителя, будто он меня предал, дал ложную надежду и неправильное направление. Я столько лет потратил на то, чтобы, отказывая себе в радостях жизни, писать их для его одобрения, быть может, и дочь свою этими стихами закопал, и вот итог. Похоже на эксперимент над самим собой, и он окончился неудачно. Бывает, в школе на занятиях, когда все решают контрольную, ты под партой читаешь Мопассана, а потом двойка. Они правы. Нужно сначала жить, а потом уж что-то писать. Я ведь совсем не знаю, как люди живут, не умею. Я буду собирать смешные случаи из невеселой, в общем-то, жизни. Договорились? Пожал сам себе руку и ушел спать. Приятно не разогревать себя кофейными парами, не быть обязанным никому и не гореть стыдом за обманутые надежды.
Утром Володя поехал в Олу, а в Армань не пробиться из-за заносов. Я вспомнил вчерашнюю ночь и водосточную трубу, болтающуюся под порывами ветра. Пошел на кухню и с удовольствием убедился, что она не оборвалась. Пришла Муся, миловидная ласковая девушка, как оказалось, сводная сестра Володи. Отец их, сказала она, тоже перебрался на Олу, перспектива встретиться с ним уже не прельщала. Если у меня сердце останавливается, от того, что Володя жучит Леньку, что будет, когда, не дай Бог, заговорит профи?
Уезжая, Володя наорал на Мусю, выдав четкую программу жизни на будущую пятилетку. Больно видеть ее безропотное подчинение. Нельзя же собственную сестру держать в такой забитости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23