– Симакова, здесь не коммунальная кухня, а домовой совет! Ведите себя культурно!
– А я ей еще культурно говорю. Ее место давно уже не здесь.
– Чего это? – удивляется Наум Борисович.
– Весь дом знает, что она с румынами спала!
– Ты видела? Сама ты с румынами спала! У меня, между прочим, муж был па фронте!
– Женщины, сядьте! У меня от вас всех уже голова болит! Начнем сначала. Симакова, варенье и свет – это две разные вещи. Каждый раз мы имеем дело только с вашей квартирой. Что, у домового комитета нет больше других дел? Вы ей должны за варенье заплатить и больше этого не делать.
– Я заплатить?
Первый вердикт Правосудия.
– Нет, я. Вы должны ей заплатить, раз вы испортили варенье.
– А пусть тогда она заплатит за воду.
– За какую еще воду? – недоуменно вопрошает удивленное новым поворотом дела Правосудие.
– Водопроводную. Какую еще. Когда мы проводили воду и скидывались по три рубля, она отказалась. Я ее спрашиваю: «Почему ты не даешь три рубля?» А она мне говорит: «Мне не надо. Мне воду муж со двора носит».
– Ложь это! – вспыхивает Мудренова. – Я дала за воду. Это когда ее муж…
– У меня нет мужа!
– Значит, любовник забил туалет, я отказалась давать на чистку. Он забил, пусть он п пробивает. А я вообще целый день на работе и этим туалетом не пользуюсь.
– И твой сынуля тоже?!
– А что мой сынуля?!
– Он что, тоже на работу ходит? Или еще в штаны делает?
– Не тронь ребенка, стерва!
– Мудренова! – взрывается Председатель.
– Что Мудренова! Вы что, не видите, как она над нами издевается? Плетет черт знает что, а варенье испорчено! Сейчас за рубль пятьдесят клубнику уже не купишь. Она стоит хорошие два пятьдесят, если не больше.
Магнитофон недовольно шуршит, послушно записывая драматическую паузу.
– Симакова, я уже устал. Вы налили Мудреновой керосин в варенье?
– Нет, я ей дуста насыпала.
– Вы, я спрашиваю, налили Мудреновой керосин в варенье?
– Ничего я ей не наливала. Она сама себе налила.
– Чтоб у тебя язык отсох!
– У тебя отсохнет раньше!
– Женщины! Это когда-нибудь кончится?! Как вы мне все уже надое…
Пленка не выдерживает благородного гнева Председателя и обрывается, прерывая для истории слушание процесса века. Дальнейшая часть его проходит за закрытыми для прессы дверьми при выключенном микрофоне, что не позволяет судить о прениях сторон. Новое включение зала суда бесстрастно фиксирует терпеливый голос Наума Борисовича:
– Симакова, так как насчет варенья?
– Я не на-ли-ва-ла. Пусть докажет.
Рассудительное правосудие:
– Варенье было испорчено после вашего конфликта с Мудреновой. Значит, подозрение падает на вас.
– У нее еще был конфликт с Бжезицкой. Может, она налила?
Правосудие:
– Какой еще конфликт?
– Она в свое дежурство и коридоре подметала и взяла веник Бжезникой.
– Мой был поломан, – неожиданно робко подает голос Мудренова.
Властный голос Председателя:
– Давайте не будем отвлекаться. Эту жалобу мы разбирали полгода назад.
– Но вы же ничего не решили. А может, Бжезицкая сейчас ей и отомстила.
– Она неделю, как в больнице, – парирует Мудренова.
– Не она, так другая. У тебя со всеми конфликты.
– Ты – ангел!
– Я с румынами не спала!
– Женщины! Я закрываю заседание и передаю дело в товарищеский суд:
– Правильно, Наум Борисович, я этого только и хочу. Варенье стоит денег.
– Хоть в центральную прачечную! У суда нет других дел. Мудренова угрожающе:
– Вас оштрафуют – и дело с концом.
– Разбежались. Мне ваш товарищеский суд до одного места. Я туда даже не приду.
Второй вердикт Правосудия:
– Последний раз спрашиваю: пли решаем вопрос миром, пли я передаю дело в товарищеский суд?
Мудренова примирительно:
– Я согласна. Пусть вернет деньги.
– Ин-хулым! Ты по-французски понимаешь?
Пленка заканчивается, не выдерживая такое неуважение к закону. «Столетняя» симаково-мудреновская война, прошу не путать с менее кровопролитной англо-французской, вполне могла бы по продолжительности боевых действии побить все рекорды Гиннесса, если бы в подвале у Зозулей не появился телевизор.

***
Все испортил телевизор. Он сломал привычный уклад жизни южного города и загнал всех в квартиры. Он распахнул нам окно в мир, и мы смотрим на карнавал в Рио-де-Жанейро и завидуем. А ведь было и у нас…
Я говорю об Одессе конца пятидесятых – начала шестидесятых.
Я родился на улице Энгельса, бывшей Маразлиевской, улице, которую раньше называли «улицей одесских банкиров», и на которую выходит огромный старый парк.
С чего начать? С эстрады перед центральным входом на стадион «Пищевик»? Или прямо со стадиона, на котором позднее я бывал ежедневно, зная в лицо игроков роковой для меня команды?
Или с детского сектора, на котором летом с утра до вечера резвились толпы ребят?
Конечно, с эстрады, ибо именно с нее начался для меня парк. По выходным на ней: играл духовой оркестр, а позже обязательно был концерт художественной самодеятельности. Все шли, конечно, на концерт, по никому не хотелось стоять, а посему приходили пораньше, чтобы занять места на скамейке и, так и быть, послушать оркестр.
Телевизоров, как я сказал, еще не было, и по вечерам вся Одесса шла в парк.
Зеленый театр, эстрада, аттракционы, лектории, бильярдные, танцплощадка – кажется, это был звездный час парка: никогда позже не собирал он столько народу.
Но главная достопримечательность его – стадион.
О, футбол…
По– моему, нигде в мире нет такой акустики, как на этом стадионе у моря. Я выходил во двор, и многотысячный вздох магнитом притягивал меня к этому таинству. Я шел на этот вздох, он сменялся свистом, ревом, но чаще всего это был многотысячный вздох, вздох отчаянья, вздох восторга…
О, эта безумная команда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40