- Не могу. Это делается только в исключительных случаях. В данном случае показаний нет.
Надя ушла. Может быть, даже лучше, что не пустили. Значит, ничего страшного нет. Пустяковые порезы. Сегодня она все узнает. Ничего страшного она не узнает. "Будьте бодры, и он поправится". Милая Софья Марковна, я буду бодра, буду.
Автобус шел долго, медленно. Очень много было перекрестков. Снаружи мокрый, перепревший снег. Скоро весна. Весной, может быть, его выпустят.
В гардеробной стояли несколько женщин с передачами. Вышла санитарка Люба. Женщины стали совать ей пакеты.
Надя тоже подошла со своими яблоками. Люба их не взяла, сказала быстро:
- Владимир Павлович приказали, чтобы вы прошли в кабинет.
И ушла, не взяв ни одного пакета. Женщины негодующе загудели.
- Да возьмет она, возьмет, погодите, - сказала гардеробщица. - Экий народ какой, секунд погодить не могут.
Какая-то странная она сегодня была, чуть ли не добрая. Она взяла у Нади пальто и сетку с яблоками, подала ей очень белый, свежий халат.
Надя прошла в кабинет. Владимира Павловича там не было.
Что-то изменилось здесь без Софьи Марковны. Да, убрали с окон цветы. И маленького, дружеского радиоприемника не было.
Владимир Павлович не шел.
На столе лежали книги, папки. Надя взяла верхнюю книгу: "Курс психиатрии" и перелистала. Одна фотография ее поразила: худая женщина в белом платке сидела на корточках, наглухо закрыв лицо руками. Подпись: "Типичная поза больной маниакально-депрессивным психозом в острой фазе депрессии".
Так, может быть, сидел Костя, когда ему было совсем плохо. Теперь ему лучше - острая фаза позади.
Надя отложила книгу. Под ней лежала папка. Невольно она прочла крупную печатную надпись: "Левин Константин Исаакович".
"Я не имею права", - сказала она себе, сложила руки и села в кресло.
Владимир Павлович не шел.
Надя развернула папку.
Записи - разными чернилами, разными почерками. Профессионально неразборчивые врачебные записи. Только для посвященных.
Подшитые листки с анализами. Несколько лент фотобумаги: энцефалограммы? Ничего не поймешь.
Снова записи.
"Проявляет агрессивность. Пытается бить персонал", - с трудом прочла она.
Этого ей не говорили.
...Латынь. Названия лекарств?
"Питание через зонд", - удалось ей прочесть.
Слава богу, с этим покончено. Костя уже давно ест сам.
Снова подшитый листок и на нем знакомым, но судорожным почерком:
"Дорогой Иосиф Виссарионович!"
Костино письмо. Как же у него изменился почерк! Надя стала читать:
"Дорогой Иосиф Виссарионович!
Простите, что к Вам обращается самый преступный, самый виноватый из граждан Вашего государства. Верьте, если бы речь шла обо мне самом, я не посмел бы Вас беспокоить. Нет такой казни, которая была бы соразмерна моей вине. Поверьте, мне было бы легче, если бы меня убили любым способом. Я обращаюсь к Вам потому, что, зная Вашу справедливость, прошу поверить, из-за меня погибли совсем невинные люди. Я был причиной смерти всех своих родных. Я не имел права, будучи евреем, жениться на русской и тем более иметь от нее сына. Я прошу Вас об одном: благодаря моей преступной деятельности был арестован и уничтожен Нестеров Юрий Борисович. Только Вы можете его спасти. Вызовите прокуроров, которые ведут дело. Эти прокуроры несправедливо обращаются с заключенными, которых называют больными, запеленывают их насильно, чтобы лишить движения. Кроме того, некоторые больные курят в уборной. Я, как ответственный за палату (камеру), пытался это прекратить, но прокуроры не поддержали меня своим авторитетом, а вместо того запеленали.
Простите, что беспокою Вас, я знаю, как у Вас мало времени. Если б я не сознавал, что дело, о котором я пишу, государственной важности, я не посмел бы писать Вам.
Заключенный Константин Левин".
Опять письмо, и опять... Дат на письмах не было, но по записям в истории болезни можно было понять, когда они писаны. После 5 марта письма не прекратились: Костя продолжал писать - мертвому. "...Дорогой Иосиф Виссарионович! Только Вы один можете..."
"...Дорогой Иосиф Виссарионович! На коленях прошу Вас..."
Что за безумие? Читаю письма, вместо того чтобы узнать, что с ним сейчас!
Она быстро перелистала страницы, вплоть до последней исписанной.
Мучительно неразборчивые записи. 26 марта... единственное, что можно понять: 38,2°. Остальное - латынь.
Последняя запись от 28 марта. Опять латынь. Последнее слово вроде:...
Ей стало страшно холодно, и вдруг она поняла. Она кинулась из кабинета в коридор - там было пусто, и, крича, стала бить кулаками в первую попавшуюся дверь.
- Есть тут кто-нибудь? - кричала она. - Есть тут какой-нибудь человек?
Из разных дверей сразу выскочили люди. Ее подхватили под руки, она вырывалась и все кричала:
- Пусть посмеет! Пусть только посмеет! Сам! Сказать мне! Что он умер!
* * *
Рабочая, шумная весна действовала за окнами. Какие-то люди, на крыше напротив, весело крича и гремя ногами, скидывали лопатами остатки снега.
Надя сидела за столом и работала, расшифровывала стенограмму. Из рук вон плохо записано. И шумно как. А работа срочная, надо спешить. Юрка возил по ковру машину и дудел. А тут еще в дверь постучали.
- Войдите, - сказала Надя. Вошла Ольга Федоровна.
- Врачей-то выпустили. Газету видели?
- Я не читала, - сказала Надя.
- Смотрите: так черным по белому и написано. Группа врачей реабилитирована. Показания получены путем недопустимых и строго запрещенных приемов следствия... Как вы думаете, это намек на...
Надя поглядела на нее мертвыми глазами и снова взялась за работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79