Для той несложной работы, которую он делал, было слишком много движений. Казалось, вот-вот он переломится в поясе.
Он распахнул дверь и поклонился, пропуская ее вперед.
В комнате - не то столовой, не то гостиной - было накурено, пел самовар, гремели чашки. Хозяйка дома - худая, веснушчатая девица с лошадиным лицом и пенсне на каких-то постромках - еле заметила Веру, наскоро пожала ей руку, сказала: "Развлекайтесь самостоя-тельно. У нас без церемоний. Чаю?" и, не дождавшись ответа, присоединилась к спорящим.
Спор гудел, как шмелиный улей. Табачный дым ходуном ходил над чайным столом с грязными тарелками, мокрыми окурками, бескровными ломтиками лимона в недопитых стаканах. О чем спор? Слышно было: "...Государственная дума... Марков Второй... дело Бейлиса... медицинская экспертиза... международный скандал... дело Бейлиса..."
Внезапно от группы спорящих отделился один - грузный мужчина с черной бородой, - поднял широкую, как сковорода, руку и мощным, покрывающим спор басом возгласил: "Сейчас дело не в этом. Сейчас главное - в теории. Без теории нет революции, нет борьбы".
А Вера ничего не понимала в теории. Ей, наверно по наивности, казалось, что никакой теории не нужно. Разве нужна теория, чтобы любить и ненавидеть? Она пришла в революцию просто потому, что иначе не могла. И еще потому, что они лежали там вечно: мертвый дед и мертвая Циля. Но об этом она никогда никому не говорила. Она никого не могла пустить туда, где они лежали.
Сидя на диване и еле прислушиваясь к спору, она оглядывалась, блестя оживленными глазами. Нет, его, кажется, не было тут - того товарища, с которым они условились встретиться. Которому она должна была сказать условные слова (только бы не забыть!). Который должен был передать ей письма из Центра. Лица кругом были все незнакомые. Знакомым - пугающе знакомым казался только один - тот студент, что отворил ей дверь и обжегся об ее щеки. Он все время мелькал по комнате - быстрый, поворотливый, горя глазами, взмахивая черным крылом тужурки, нагибаясь то к одному, то к другому, и вдруг остановился перед ней, поставил ногу на стул, крепко и точно ухватил гитару, пристукнул костяшками пальцев по деке, ущипнул струны - раз, другой... И сразу не стало слышно спорящих голосов. С проникающей нежностью заныли струны...
- А ну! - крикнул он самому себе и быстрой, задыхающейся скороговоркой вырвался, понесся вперед:
Во поле березонька стояла...
Во поле кудрявая стояла...
сообщал он доверительно, полушепотом, словно невесть какую новость (только вам. только вам!). А гитара так и порхала у него в руках, вертелась, подпрыгивала.
Белую березу заломаю...
сообщал он все так же, по секрету, неистово глядя Вере в глаза. "Заломает, верилось ей, - ох, заломает!"
- Вот так-то, - сказал он, закончив песню и садясь рядом. - Будем чай пить.
Все было сизо от дыма, и окурки лежали везде: в блюдечках, на подоконниках, в стаканах с ломтиками лимона. И споры, как окурки, намокли желтым, и Вера ничего не понимала, но веселый студент был рядом: вскакивал, садился, хватал и откладывал гитару - беспокойный, как огонь на ветру. Но странное дело - от его беспокойства ей было спокойно. Того товарища все не было, это должно было тревожить Веру, но не тревожило, все было в порядке, и она даже не испугалась, когда около полуночи раздался звонок - долгий, требовательный - и кто-то сказал: "Полиция!" Произошла небольшая суматоха, кто-то ахнул, кто-то разбил стакан, хозяйка предложила всем сохранять присутствие духа, а грузный чернобородый пошел отворять. Вера и сама не сообразила, как она оказалась в коридоре, а потом на кухне, с тем самым студентом.
- Быстро одевайтесь, - приказал он шепотом, подавая ей жакет и шапочку. - Муфты не нашел. Обойдетесь?
- Несомненно.
- Я вас сейчас отсюда выведу. Не боитесь?
- Нет.
Он резко рванул к себе раму окна, она распахнулась с сухим бумажным треском. Оттуда дохнул темный, влажный воздух ранней зимы. Снег уже перестал, и после накуренной комнаты неожиданная свежесть ночного воздуха тонким счастьем входила в легкие.
Студент кошкой прыгнул на подоконник и поднял к себе Веру. За окном была покатая крыша, запорошенная очень белым в темноте снегом. Она загремела под ногами, как ведро.
Они пробежали по крыше, спустились по пожарной лестнице, перелезли на другую крышу, потом - на третью... А там Вера уже перестала соображать, где они и по каким крышам и лестницам идут. Вверх - вниз... Студент вел ее за руку, иногда бережно приподнимал или опускал куда-то. Он шел в темноте легко и уверенно, с кошачьей чуткостью шага. Вера не удивилась бы, если, свалившись с крыши, он перевернулся бы по-кошачьи и встал сразу на ноги. Ей не было страшно - напротив, было весело и любопытно, чем это кончится?
А кончилось тем, что пришлось спрыгнуть с невысокой крыши сарая прямо в мягкий, пухлый, под ногами оседающий снег. Двор был глубокий, темный, в окнах - ни огонька. Он соскочил первым и принял Веру прямо в руки - тонкие, сильные, вздутые у плеч жесткими желваками. Так они и стояли в обнимку, по колено в снегу, переводя дух и прислушиваясь.
- Кажется, все, - сказал он. - Погони не слышно. Ну, как вы себя чувствуете?
- Прекрасно.
- Прекрасно, - передразнил он, пытаясь, как она, шариком перекатить два "р". И вдруг, не разжимая и не сжимая объятий, поцеловал ее в губы маленькие, холодные, пахнущие оттепелью, снегом.
- Это ничего, что я так сразу? - спросил он и разжал руки.
Вера не ответила, почему-то расхохоталась. Просто стояла и смеялась, громко, беспечно, прихлопывая ладошками по коленям. Колени были низко, у самого снега. Впрочем, и он стоял по колено в снегу и тоже, верно, выглядел коротышкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79