Жгло щеки. Видимо, поднималась температура.
Пророкотала каталка. Ввезли и положили на койку напротив что-то очень большое, величиной со шкаф. Не сразу сообразила я, что это не вещь, а женщина. И эта женщина ругалась. Бог знает какими словами! Было ясно, что она поносит какого-то "его", который испортил ей жизнь. А ведь как могла бы быть счастлива! Она-то, с ее красотой, умом, золотыми руками...
Я стоном подозвала сестру. Та подошла, спросила: "Больно?" - "Нет, только почему она все время бранится? Неприятно слушать". - "Не обращайте внимания. На выходе из наркоза такое у многих бывает. Человек еще в полусне, самоконтроль отключен".
- Неужели и я после наркоза что-то такое про себя говорила?
- А как же? - улыбнулась сестра.
- О чем же я говорила?
- А вам этого и знать не надо. Поток подсознания.
Вернулась к своему посту, открыла книгу. Судя по виду, медицинскую. Анатомия, гистология? Наверно, заочница, будущий врач.
- Сестрица, милая, ну скажите мне, скажите, пожалуйста, что я говорила, выходя из наркоза?
- А я и не помню. Что-то из классической литературы. Что-то религиозное...
Так и есть, про Вронского. Про полковника с глазами архангела. Неужели не только подумала, но и вслух сказала "люблю"? Почему-то это казалось важным...
Боль прорезалась. Восторг проходил. Черт знает, что я могла найти в этом баллоне?
Застонала. "Больно?" - спросила сестра. "Очень". Она сделала мне укол. Потом все спуталось.
Проснулась. Раннее розовое утро. Что такое хорошее произошло? Ах, да: операция позади.
Лежащая напротив женщина-гора (вчера она казалась шкафом) заговорила:
- Возмутительное, ну просто возмутительное обслуживание! У меня серьезный перелом, тяжелое состояние, чувствую - наступает клиническая смерть, а они - ноль внимания, фунт презрения!
Голос - плаксивый, жеманный, очень дамский. Трудно поверить, что вчера он нес ругательства...
- Вы подумайте, тот мясник, кто меня оперировал, даже не появился! Нет, к такому обслуживанию я не привыкла! Прошлый раз, когда я с менее серьезной травмой лежала в...
Она назвала больницу, одно упоминание которой должно было меня ошеломить, но не ошеломило (слышала его в первый раз). Соседка стала рассказывать, какое "там" легендарное обслуживание: "День и ночь, день и ночь у моей постели двое персональных дежурных: сестра и нянька. Только издам звук, ползвука - бегут!"
Терпеть не могу, когда о лечении говорят "обслуживание". Спросила не очень любезно:
- А за что это вам такой почет?
- Как за что? Я теща такого-то (она назвала совсем неизвестную мне фамилию). Уж если таким, как мы, не оказывать внимания, кому же его оказывать?
- Всем больным.
- Утопия!
Я ее ненавидела, несмотря на боль, распластанность, слабость. Классовой ненавистью, как это ни странно в нашем обществе! Кого-кого, а их-то должны обслуживать по высшему разряду! Крупных работников, их жен, их детей, их тещ... И вдруг мысль: а я-то со своим "я сама врач!" разве не на особое внимание претендовала? Черт меня побери, конечно, на особое! Так что заткнись и лежи, сказала я себе.
А она все говорила. Перешла на питание. Попросту помои - иначе не назовешь. "Мой Джек в рот не взял бы!" (Джек, видимо, собака.)
- Пусть покушаю умеренно, - говорила соседка, - но на высоком уровне.
Боже, как я ее ненавидела! Это была первая больная, которую я ненавидела. А ведь говорила себе и другим, что люблю больных. Полно, так ли? Любила, но "больных вообще", а не каждого в отдельности. Их отношение ко мне. Любила, в сущности, только свою работу. Ее азарт, поглощенность, страсть. Работа - мой кумир, мой Молох всепожирающий. Не слишком ли много принесла я ему в жертву? Поздно раздумывать. Жертва принесена...
Отворилась дверь. Вошел Михаил Михайлович, "автор сустава", который меня оперировал. Осведомился о самочувствии. "В норме, спасибо". "Что-нибудь нужно?" - "Ничего". (Только бы не походить на соседку!) - "Ну, теперь пойдете на поправку".
Как-то усиленно бодро он говорил. Вспомнила свои собственные усиленно-бодрые речи у постелей больных, когда была человеком, а не "историей болезни номер такой-то...". Почудилось мне, что не все со мной было в порядке. Но ничего не спросила.
Михаил Михайлович любезно потрепал меня по руке и собрался уходить.
Кислый голос соседки:
- Профессор, а я? На меня вы не обращаете внимания?
- Простите, вы не моя больная. Вас оперировал Владимир Степанович, по своей методике. Он, вероятно, зайдет вас проведать. А вы на что жалуетесь?
- Боли, боли и боли. Вся кругом в болях.
- В первые дни после операции это неизбежно. Придется потерпеть.
- Но это бесчеловечно - заставлять больного страдать! Снимите боли, для чего же вы существуете?
- Позвольте знать мне самому, для чего я существую, - сухо сказал Михаил Михайлович и покинул палату.
Всей душой я была на его стороне...
- Сестра! - закричала соседка. - Немедленно вызовите Владимира Степановича.
- Владимир Степанович на операции. Когда кончит, он к вам зайдет.
Сама вежливость. Вежливая враждебность.
- Мясник! - закричала соседка. - Он, видите ли, на операции, а я должна терпеть! Нет, я этого так не оставлю! Они у меня попляшут!
Я чувствовала: еще немного - и я задохнусь. Зато колебания между двумя сторонами преграды кончились. Я целиком была там, со своими. Какие бы они ни были. Даже с малосимпатичным Михаилом Михайловичем. Уже не говоря о Владимире Степановиче - он несколько раз заходил к соседке, великан-богатырь с древнерусским бородатым, спокойным лицом, какой-то Добрыня Никитич или Вольга Святославич. Удивительные у него были руки большие, длиннопалые, руки умельца, артиста тонкой работы; каждый палец жил своей особой, талантливой жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48