– Это же твои деньги… – она отдает мне конверт.
– Откуда они? – спрашивает мама.
– Заработала. Помогла перевести… Письма Солженицына к Ким Чен Иру…
– Они переписывались? – мама смотрит в глаза.
– Конечно.
– Молодец…
Хорошо, что она не спрашивает, на какой язык я переводила письма, а просто идет ставить чай.
– Устала… – говорит она.
Мне становится ее жалко – так жалко, что душно, словно нет во мне ничего кроме этой жалости, ничего…
– Мам… – окликаю ее я, – Возьми ты эти деньги. «Ближним» отдай… Я баксов двести возьму – мы там машину чиним, а остальное – тебе.
Она не отвечает – я кладу деньги на стул у ее кровати – и мы пьем чай.
56…
Я добавила недостающую сумму на «головку блока». Бардина сказала, что «в Крыму значительно теплее» – мы решили не отменять нашу долгожданную поездку.
– Ехать зимой в Крым даже очень оригинально! – сказал Лукьянов, – К тому же там крымские вина.
Мы стоим у магазина запчастей. На небе металлическим клювом самолет чертит белую полосу – я почти слышу звук… Как мелом по доске. Скворцов выходит со свертком. Мы идем по улице.
– И все-таки мы поедем! – Бардина, как обычно, курит, – Если кто-то не дотерпел…
– Замолчи! – Скворцов явно не испытывает больше романтических чувств к Бардиной.
Лукьянов и Медведев плетутся сзади. В ушах Арсентьева как всегда музыка.
– И все же мы сделали это! – кричит нам Лукьянов, пытаясь как-то развеселить, – Да здравствует Крым!
Никто не поддерживает позитивного посыла.
– А сколько туда ехать? – спрашиваю.
– Сутки… – делово отвечает Скворцов.
– Сам сможешь деталь поменять? – Спрашивает Скворцова Медведев.
– Конечно! – кивает головой Скворцов.
Мы поворачиваем за угол и замираем. Под небом с белой полосой и под деревом, возле дома стоит наша надежда на лето – скворцовская Ауди – ждет головку блока, которую мы только-только купили. И Скворцов сам готов поставить эту головку блока, и мы тоже готовы ему помогать – а потом собирать чемоданы и изучать карты…
Мы стоим напротив машины, молча, не зная, что говорить и что делать дальше: машина, с которой сняли все четыре колеса, растерянно глядит на нас пустыми затонированными глазами.
57…
А теперь мы катаемся в метро. По кольцевой. Арсентьев все так же сидит в плеере. Бардина думает о Мамардашвили. Медведев и Скворцов пьют водку.
– Помянем – говорит Медведев и делает какой-то специальный, соответствующий событию вид.
– Да, колеса жалко… – говорит Скворцов.
– Я за Урюкову, дебил! – Медведев еще больше входит в образ.
– И Светку жалко! – успокаивает Медведева Скворцов.
– Ччерт… – пьяный Лукьянов что-то вспомнил, -… Свитер мой в урюковской квартире… Ферре… Родители там ее…
Бардина, как обычно, зло смотрит на Лукьянова.
Медведев ест козявки. Я отворачиваюсь.
Было поздно. Поминки не получались. Поезд шел по кругу.
Вошла вонючая бабка в валенках. Она посмотрела на нас с отвращением и ушла в самый конец вагона.
– Кто завтра пойдет на историю Искусств? – спросила Бардина.
– Что я, больной что ли? Эта сумасшедшая порет всякую ахинею – а ты слушай… – Скворцову не нравилась преподаватель по истории Искусств.
Двери в очередной раз «осторожно» открылись. Я молча вышла. Была моя остановка. «Коллеги» укатили дальше – вечно кататься по кольцевой. Когда поезд тронулся, мне показалось, что в том вагоне, вместе с моими навек потерянными товарищами, мелькнуло и мое лицо.
59…
Я представляю себе дом.
Думаю о том, кого я возьму с собой жить. Екатерину Николаевну возьму. У нее будет старческий маразм и бабий запах. Я буду пшикать ее духами и выполнять ее прихоти.
– Мне бы хотелось спать на лиловой подушке на правом ухе… И читай мне, пожалуйста, перед сном Толстого задом наперед.
– Хорошо, Екатерина Николаевна. Только вы не мойтесь в ванной, а то всякое может случиться.
Еще я возьму жить Урюкову. Она несчастная. Возьму, конечно, не на халяву – Урюкова будет мне помогать по дому. Она будет протирать пыль, и пропалывать ирисы. Я только не буду пускать ее на кухню. На кухне ножи.
И мы станем жить.
60…
Я вхожу в нашу квартиру. Тусклый вечерний свет. На стене темнеет квадрат не выгоревших обоев – портрета Мессии нет – мама уехала в Город – Солнца.
На потолке – заяц, на столе горит закатным солнцем железная ложка. Квартира стынет. Еще слышно, как мама собирает чемодан, аккуратно снимает фотографию со стены, проверяет билет, пишет мне письмо.
За окном вывешивают новые лозунги, плакаты и рекламные щиты – дышит своими широкими ноздрями новое царство – государство. Скоро – скоро оно сожрет и меня. Так что лучше теперь, лучше сейчас готовить себя к этой гибели, обманывать себя великими идеями и патриотическими настроениями.
И моя мама-рыбка чертит своим тельцем линии на песке иссохшего моря. Доберись – доползи, чтобы снова плыть. Небо Небесное, храни от разоблачений всех этих тунеядцев и лжепророков, обманщиков и авантюристов потому, что только их идеями мы и живы. Ты разоблачаешь их – это убивает нас.
Сажусь у окна – в окне другие окна. Просто смотреть…
И не нужно теперь делать глупостей. А что тогда остается делать? Неужели теперь, с этого дня, с этой самой минуты закончится, наконец, мое долгое лишнее время?
Гулко и тяжело по батареям несется горячая вода. Она циркулирует по венам блочного здания, не соединяя нас друг с другом. За стеной заколотил молотком сосед. В сотне одинаковых зеркал соседнего дома заходит солнце. Город.
/Эпилог
Ауди мчится по проселочной дороге навстречу морю. Урюкова смеется. Светлый день.
Имя: Александр
Фамилия: Лукъянов
День.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18