— Как? А конференция?— Ваша командировка аннулирована!— Что случилось? — закричал я.— Ты не знаешь, что случилось? — Голос секретаря был зловещим. — Хорошо, так и быть, я тебе объясню. На имя редактора пришло письмо от родственников казненных подпольщиков из Прибельска. Они пишут, что возмущены твоими попытками реабилитировать предательницу Зайковскую, и не могут понять, с какой целью это делается. Они пишут, что подобная деятельность московского журналиста оскорбляет память их погибших отцов, мужей, братьев… Мы тебя предупреждали, что нужно быть предельно объективным, а ты перестал искать правду и принялся выуживать только такие факты, которые нужны для оправдания Зайковской.— Да, это верно, — ответил я. — Я убежден, что она не виновата, и хочу это доказать. А фактов, говорящих против нее, и так больше чем достаточно. Я должен быть объективным? Что ж, по-вашему, я не объективен? Значит, я заинтересованное лицо?— Выходит, что так. Такое, братец ты мой, складывается впечатление!— Ну, и очень хорошо. Да, я заинтересован в том, чтобы она оказалась честной. По-моему, мы все должны быть в этом заинтересованы! Что в этом плохого?— Тебя ее переспоришь! — строго сказал Василий Федорович. — И я «е намерен с тобой спорить. Сегодня же выезжай в Москву! Здесь поговорим.— Вернуться не могу, — ответил я.— То есть как не можешь? Бочаров в Австрии с делегацией, я замещаю редактора, и то, что я тебе сказал, — это приказ. Уясняешь?— Уясняю. Но все равно… Извините, Василий Федорович… Я не приеду. — Он что-то ответил. Я уже не слышал. Я осторожно положил трубку и вышел из номера.На улице было безветренно. Падал снег. На шапках и на плечах у прохожих наросли, сугробы. Я был почти спокоен. Взяв такси, я поехал в обком. Томилин встретил меня стоя. Он собрался уходить и был уже в пальто.— Я задержу вас на минуту, — сказал я. — Это вы запретили Осиной опубликовать мое объявление?— Я не могу что-либо запретить или разрешить редактору газеты, — сухо ответил он. — Мое дело лишь дать справку. Я ее дал. Я сообщил, что мы располагаем достаточно полными сведениями о так называемой «деятельности» Зайковской в подполье.— А Галя Наливайко?— В списке подпольщиков, утвержденных бюро обкома, она не значится. Как можно ставить вопрос о ее работе в подполье на страницах областной партийной газеты? — Внимательно посмотрев на меня, он мягко добавил: — Не усматривайте в моих действиях желания вставить вам палки в колеса. Просто вы поспешили. Вы не хуже меня знаете, что печать — дело серьезное и нужно прибегать к ее помощи осторожно.Наверно, он был прав, но я не видел во всем этом никакого смысла. Меня угнетала и выводила из себя полная нелепость происходящего.— Хорошо, — сказал я. — А письмо в редакцию? Вы о нем знаете?— Я его читал, — спокойно ответил Томилин.— Вы читали?! — Я был изумлен. — И вы… вы согласны с тем, что там написано?— Я не советовал посылать это письмо, я рекомендовал сначала побеседовать с вами. Но Варвара Борисовна не последовала моему совету…— Тимчук? — Я почему-то сразу подумал о ней еще в гостинице.— Да, Тимчук. Автор письма она. Остальные только поставили свои подписи.Очевидно, она от вас узнала, зачем я приехал в Прибельск!— От меня. А разве не следовало ей говорить? Вопрос был с подвохом.— Нет, отчего же! — пробормотал я. Томилин положил руку мне на плечо.— Не обижайтесь на нее, поймите, для вас это интересный материал, и только, а Тимчук по вине Зайковской потеряла мужа.— Да, — согласился я. — Об этом я не подумал… Но что же делать? Ведь она ошибается… Я хочу поговорить с нею… Где она живет?— На улице Энгельса, дом шесть, но вам не стоит туда идти.— Нет, я пойду.Томилин сочувственно и в то же время осуждающе взглянул на меня и надел шапку. Мы вместе вышли из обкома. Заведующий партархивом проводил меня.Он был прав: мне не следовало встречаться с Тимчук. Разговор у нас не получился. Варвара Борисовна пригласила меня в большую холодную комнату с блестящим и холодным как лед паркетом, замороженными окнами и темным, как вечернее небо, потолком. Она предложила мне сесть и сама не села.— Слушаю вас. — Ее голос был таким ледяным, что мне показалось, будто изо рта у нее идет пар.Я молча протянул ей письма Людмилы. Тимчук, удивленно подняв белесые брови, взглянула на меня, затем стала разглядывать письма. Я терпеливо ждал, пока она читала. Ее лицо не изменило враждебного выражения.— Вы считаете это документом? — презрительно спросила она. — Вот это? Я думала, вы располагаете большим!Она разговаривала со мной так, словно мы были враждующими сторонами в суде и от собранных каждым из нас доказательств зависел исход дела.Я молчал, желая дать ей выговориться. Тимчук прошлась по комнате, на ходу поправляя коврики и фарфоровые тарелочки, висевшие на стенах, остановилась передо мной и сказала:— Меня-то вы не переубедите. Я все делаю, чтобы и другие вам не поверили. Понятно?— Но почему? У вас тяжелые воспоминания, верно, но истина должна быть дороже…— Истина? — фыркнула она. — Где? В этих ваших письмах? Кстати, кто вам их дал?— Дочка Зайковской Маша.— Ее дочка умерла!— Представьте, оказалась жива…— Вот как? Ну, тогда мне все ясно! — торжествующе ответила Варвара Борисовна. — Она сама их написала!— Что-о?!— Факт, а теперь нарочно морочит вам голову!Вряд ли вы лично заинтересованы… Она вас ввела в заблуждение!— Но зачем ей это? — Мне показалось, что я сплю и вижу нелепый, уродливый сон.— Известно, зачем. Лучше хвастаться геройскими подвигами своей мамаши, чем стыдиться ее всю жизнь… Да еще, глядишь, и пенсию назначат персональную, как члену семьи подпольщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46