В углу стояла деревянная полированная кровать, накрытая белым покрывалом. В шкафу за стеклянной дверцей виднелись корешки книг. В простенке между окнами висела географическая карта, испещренная какими-то стрелами и линиями, нарисованными цветными карандашами. Это были, как я позже узнал, туристские маршруты. Страстная туристка, Маша ездила со своими друзьями по мединституту на Алтай, в Казахстан, в Прибалтику. Она была детским врачом и работала в районной поликлинике.На тумбочке стоял телевизор «КВН» с круглой линзой. Мебели было немного: стол, буфет и тахта с валиком.Главным, что бросалось в глаза при входе в комнату, была чистота. Строгая, почти больничная чистота ощущалась в каждой мелочи: в накрахмаленной скатерти, в белоснежных занавесках, в простенькой дорожке, аккуратно постеленной на пороге, даже в самом воздухе, свежем, без специфического запаха, свойственного квартирам в старых домах.— Раздевайтесь, садитесь, — слегка смутившись, сказала Маша.Она была в широкой, колоколом, зеленой юбке и белом шерстяном свитере, плотно обтягивавшем талию и грудь. Она подстриглась, ее густые соломенные волосы падали на лоб короткой челкой, из-под которой тревожно и вопросительно смотрели на меня темно-синие, почти черные глаза. Новая прическа сделала ее лицо совсем юным. Шея стала тонкой и хрупкой, а плечи угловатыми, как у подростка.Я смотрел на нее, не сознавая, что это неприлично — смотреть вот так, в упор, на почти незнакомую девушку. Она отвела глаза и начала медленно краснеть.— Садитесь же. Хотите чаю?— Хочу, — ответил я.Глаза ее ласково улыбнулись, и я внезапно расхрабрился:— Вы и бутерброд мне какой-нибудь дайте, Маша, хорошо? А то я сегодня не обедал.Она захлопотала, и неловкость, связывавшая нас, исчезла. Я пробыл у Маши часа три. Мы попили чаю, посмотрели телевизор. Передавали концерт художественной самодеятельности.Я рассказал, с кем встретился в Прибельске, не скрыв от Маши, что разочарован результатами поездки. Узнав о моем решении лететь в Борек, она взглянула на меня с радостным удивлением. Меня вдруг бросило в жар.— Что тут особенного? Почему бы не прокатиться? — сказал я. — Тем более, там природа роскошная.— Я не знаю, из каких побуждений вы это делаете, но, по-моему, вы очень хороший человек, — тихо ответила Маша.— Ну вот еще! — растерянно пробормотал я. — Что вам вздумалось? Просто у меня такая работа…— Когда вернетесь, позвоните мне, хорошо? — попросила Маша.Я надел пальто и вышел в коридор. Вдруг открылась дверь, и Маша позвала меня. Я вернулся.— Подождите, — сказал она. — Я еще в прошлый раз хотела, чтобы вы взяли это… — Она достала из пластмассовой коробочки, которую держала в руке, пачку фотокарточек и, порывшись в них, протянула мне одну. Я сразу узнал Людмилу — и по описанию Орловой и по большому сходству с нею Маши. Она была сфотографирована в классе возле доски. Она смотрела мимо меня. Лицо было нетерпеливым, словно говорящим: «Ну, скоро вы там?» Ей было лет двадцать или чуть-чуть побольше.Я завернул фотокарточку в бумагу и спрятал в карман.Маша проводила меня. В коридоре мимо нас промелькнула соседка.— Здравствуйте, Машенька, — сладко пропела она, с любопытством смерила меня взглядом и скрылась в ванной.Весь следующий день я был занят обоями. Катька и Виталий решили оклеить комнату новыми обоями. У молодоженов была бездна энергии, которую они не знали, куда девать, а отдуваться пришлось в результате мне…Печально посмотрев на сдвинутую в угол мебель, на расстеленные по всему полу газеты и на Виталия, который с бодрым видом привязывал к палке одежную щетку, мама оделась и ушла из дому. Катя, намазав клеем газетный лист, сняла свой нарядный фартучек и незаметно сбежала на каток. Виталий, поскользнувшись в луже клея, упал и ушиб ногу. Мне пришлось снять пиджак и вооружиться щеткой.Виталий сидел в коридоре на сундуке, виновато глядел на меня и стонал так жалобно, что я посоветовал ему убираться к врачу. Оживившись, он поспешно оделся и, уже не хромая, удрал. Я остался один на один с обоями…К концу дня комната была кое-как оклеена. Я отнес ведро в кухню и в полном изнеможении присел на сундук. В этот момент в дверь постучали. Не вставая, я протянул руку и открыл замок.В переднюю вошел моряк в черной шинели, великолепных клешах и парадно сверкающих ботинках. На его плечах сияли новенькие лейтенантские погоны.Он снял фуражку и, держа ее рукой в белой перчатке, сказал:— Здравствуйте. Прошу прощения. Могу я видеть Алексея?— Это я…— Очень приятно. Извините за беспокойство. Я буквально на две минуты.У него было очень молодое, круглое, доброе лицо с розовыми щеками и курносым носом.— Слушаю вас, — сказал я.— Вы журналист, кажется?— Да.— А я в общем жених Маши! — выпалил он и густо покраснел.Я не сразу понял, о чем он говорит. Через минуту до меня дошел смысл его слов, и я спросил, стараясь быть спокойным:— Вы, очевидно, имеете в виду Машу Сапожникову?— Да, я имею в виду Машу! — ответил лейтенант яростно. — Именно ее, и вы прекрасно об этом знаете! Вот что, молодой человек, вы работате в газете или не знаю где, меня это не касается. Слушайте и зарубите себе на носу. Я люблю Машу и хочу на ней жениться. Понятно? Оставьте-ка ее в покое, и нечего к ней ходить и морочить ей голову!— Не кричите на меня, пожалуйста, — сказал я, похолодев. — Я был у Маши всего один раз по важному делу. И буду с ней встречаться, если потребуется, еще… А вы, ничего не узнав, сразу набрасываетесь! Просто возмутительно!Но я не был возмущен. Я был растерян и опечален.— Если так, то ладно, — упавшим голосом сказал лейтенант. — Простите за беспокойство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46