Как-то в шумной толпе только что пришедших угадал Дмитрик ту, что очаровывала его голосом на горках, и желание услышать ее еще раз забиралось ему в сердце. Стал он за ней наблюдать, стал подслушивать, но подходить не решался. А тут еще Сашко предложил играть на желания, чтобы развеселиться. Каждый по очереди должен был запевать песню, народную и про любовь, у кого запас песенный иссякнет, тот проиграл. Проигравший исполняет волю победителя. Девушки звонко начинали, хлопцы подхватывали. Дошел черед до Дмитрика, а он и не поймет, что тоже в игре участвует. Его подзадоривают, а ему как нарочно никакая песня на ум не приходит. «Кто же это у вас такой?» – заливаясь смехом, спрашивала та самая девушка (а ее Маричкой звали). «Это Дмитрик, Сашка младший брат», – отвечали. И все смеялись, и Дмитрик смеялся. И решали коллективно игру прервать, чтоб Дмитрик незамедлительно исполнял желания. «Пускай меня поцелует», – предлагала Репьяхова дочка, выставляя пухлые губы. «Нет, пусть всех девчат целует», – выкрикивали другие. «Давайте жребий кинем!» А Дмитрик между тем на Маричку вперялся, так что та и взгляд смущенно отводила. Хлопцы это подметили и вписали ради шутки во все бумажки одно имя. Репьяхова дочка вызвалась тянуть и, развернув бумажку, оглашала разочарованно жребий. Зашумела молодежь радостно, а Дмитрик словно окаменел. Пытался вырваться и ускользнуть, но не тут-то было. Притащили его за руки и – к Маричке. «Целуй», – говорят, – «Да чтоб по-настоящему, не в щечку, в самые губы и крепко!» Дмитрик упирается. «Давайте выйдем из комнаты», – вступался за него брат, – «При всех он стесняется». «Нет, я хочу посмотреть», – не соглашался кто-то. Но кое-как повыходили хлопцы с девушками в коридор, и остались Дмитрик с Маричкой наедине: стоят в нерешительности и шевельнуться бояться. «Не жульничайте!» – кричали из коридора, – «Мы все видим». А в ответ молчание. «Целуйтесь уже, не то что-нибудь пострашней придумаем!» – «Поцелуй меня», – шептала еле слышно Маричка, и обнимала Дмитрика, а того словно громом поражало. В одно мгновение вихрь проносился у него в голове. Все старое, дорогое сердцу, меркло, и таяло, а нарождалось новое, неиспытанное и томящее. И решил Дмитрик отречься от прошлого навсегда. Потянулся губами к девушке, прикоснулся и забылся в восторге. И глаза в упоении закрыл. Вдруг задрожали стекла в окнах, лопнули, осыпались осколками. Шумящие зелеными листьями древесные ветви проломились в проемы и потянулись в комнату. Испуганная девушка выбежала вон, а Дмитрик принялся ловить разлетающиеся листья и кричал: «Не надо! Зачем вы?! Ну зачем вы?!» А молодежь, онемев от ужаса, наблюдала сквозь открытую дверь за происходящим.
Потом говорили, что шампанское нехорошее было, что срок годности у него истек, и ругали Шиша, который где-то по дешевке его доставал. Потому что окна в комнате оказывались целыми и даже, как и прежде, покрытыми затейливыми морозными узорами. Никаких следов погрома не замечалось, только с Дмитриком творилось неладное. Он плакал и ползал по ковру, что-то собирая. Всем потом здорово попало за веселье. Даже милиция расследовала, кто мог причинить такой вред хлопцу. Но виновных не нашли. Дмитрика отправили в Полтаву, а со временем перевели в лечебницу в Снетин. Он как будто немного оправился, после пасхи даже родных узнавать стал. Но возвращать его не осмеливались. Видно уж ему такая судьба была уготовлена.
Батько умолкал, а сваты долго не могли оправиться от услышанного. Долго находились под впечатлением. «И за что бог такое наказание послал?» – спрашивала про себя Венера Тарасовна. А мама, вытирая слезы, улыбалась и говорила, что есть у них теперь надежда, что в соседнем селе стало легче одному парубку, покалеченному в армии, когда свозили его в Лавру. «Скоро денег соберем и поедем с Дмитриком в Киев. Помогут и ему. Полегчает». А Павло Андриевич одобрил и заметил, что кроме Печерской Лавры можно еще и в Почаевскую, но это далековато. Он даже мог бы сам свозить на своей машине, но коленвал ненадежен, есть вероятность поломки в пути. «Если одному сломаться», – объяснил Павло Андриевич, – «полбеды. А если с пассажиром, то совершенно никуда не годиться». И заявлял, что лучше совсем не ехать, коли не уверен. Лучше уж дома сидеть, а везут пускай те, кто умеет. У кого техника в порядке.
~
Широким полем колышутся подсолнухи и, уменьшаясь, сбегают под уклон яркими очами, – тысячами, – толпясь, и сливаются в желто-зеленое море. Прерываются пшеницей, и горят за ней еще ярче – другим полем. И колышутся непрерывно. И звенят. За ними холмы и дальние горизонты видны: голубые, юные равнины.
Там прячется в зеленых дебрях как стыдливая девица ставок. Он – точно живое зеркало, белое пасмурное небо отражается в нем днем, и тонкий молодой месяц ночью. Осока длинными волосами распускается по воде, и плещется ласково волна в берег, как будто смеется, и рыба наводит на водной глади волшебные круги.
А под вечер, как только сядет солнце, и не успеет мир потонуть во мраке, но, напротив, засветится необычайно ровным светом; когда небо светлое и белое как молоко, приходит купаться к тому ставку хлопчик. Стаскивает с себя штаны и футболку, приближается к краю и погружает ноги в теплую воду. Доходит до глубокого места и плывет. Разводит белое небо руками, пуская волну, переворачивается на спину и отдается воле чужой, и его несет течение, словно это не ставок, а быстрая речка. «Никто не знает, какая ты», – шепчет он, – «Как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает». Он летит, невесомый, в необъятной неге между двумя небесами, пока не стемнеет, пока не опустится в яр непроглядный туман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11