Каждый череночек в нем, каждая косточка, а при косточке створочка каждая были как живые. Мишка тоже его любил: «Ну, мать, где, доставай твое варенье из мумий». А я могла эту банку просто в руки взять и на свет смотреть долго, как они там хранятся, как сердолики.Тетка моя Валентина говорит, если человек слишком к реальной стороне жизни привязан, душе будет тяжело выходить из тела. Говорит, чтобы я больше про небесное думала. А мне вот сядет ворона на ветку, и всего-то две ветки у меня видно в окно, ну такая это мне радость… видеть частицу Его — в Его творенье.Я вот уже вторую кассету говорю, говорю, и я теперь это поняла, что с подспудным желанием: в той, старой моей жизни тоже отыскать хоть искорку Бога — в моей любви к Косте и в его тогда тоже любви ко мне.Я не знаю, может, эта искорка — в способности не судить, а, наоборот, все прощать, хотя мне многое бывало от Кости и больно? Но я всю свою обидчивость умела проглотить и не поперхнуться. Конечно, в то лето у него довольно часто случались бурные порывы, и он, например, звонил, что давай все пошлем к черту и с ночевкой уедем — и, конечно, это были такие для меня счастливые ночи и такие невероятные рассветы по пояс в мокрой траве, в полевых цветах — Костя меня со спиннингом ловить научил, — но на свою дачу ни разу больше не привозил, а были у его компании арендованы охотничьи домики на Оке, и вот ездили мы только туда. И я, во-первых, никак не могла понять, для чего он свое истинное холостяцкое положение от меня так нарочито скрывает. А во-вторых, в эти охотничьи домики мы ведь чаще всего не одни приезжали, там еще были его партнеры по бизнесу, а они привозили с собой ну вот буквально блудниц, даже если некоторые и работали у них секретаршами. И пока Костя со своими партнерами уединялся, я в это время должна была сидеть у костра с их подружками и выслушивать, допустим, кто из этих партнеров какой извращенец, и многое еще похлеще, даже иногда намеки на свой счет… Но, понимаете, вот шел ко мне Костя из темноты, конечно, уже под хмельком, и улыбался так — у него даже уши как будто улыбались, — и я понимала: нашей любви ничего не может касаться. А однажды он мне ночью зайчонка принес, говорит, застрял в кустарнике, а я уже заснула на оттоманке — там у них были такие оттоманки, покрытые медвежьими шкурами, — и я помню, как я этот дрожащий комочек к щеке поднесла, а Костя ходит, руками размахивает, волосы всклокочены, рассказывает, как «зверя добыл», а я спросонья еще почти не слышу его, я его только вижу, как в кино, под какую-то прекрасную музыку…Или Бог дает человеку такое пережить на земле, чтобы человек захотел чего-то еще большего? Запомнил, какое же это счастье вот так целиком принимать другого, прощать, радоваться его каждому движению, взгляду, буквально иногда погибать от нежности — я опять говорю ужасные вещи, — но все-таки переживший такое человек уже будет иметь в себе эту память как эталон и будет стремиться и к другим людям, хотя бы к самым ближним своим… Но ведь на самом-то деле все выходит иначе!Ведь последствием стало то, что моя Лена поехала в то лето со своей подружкой в археологическую экспедицию, и там стала жить со взрослым, двадцатишестилетним парнем, и очень собой довольная позвонила из Пскова отцу и объявила, что стала женщиной. Мне до сих пор кажется, что она сделала этот шаг главным образом для того, чтобы встать с нами на одну доску, чтобы мы прислушивались к ней как к взрослому человеку. И этим своим взрослым, срывающимся голосом она по-прежнему хотела нам сказать: предки, опомнитесь, мне нужен дом, мне нужны вы оба, вы вместе.А я тем временем делала все, чтобы камни нашего дома разбросать. И эту очень меня ошеломившую новость я узнала, уже живя на улице Крылатские Холмы, в съемной однокомнатной квартире, куда переехала в середине июля — именно воспользовавшись Леночкиным отъездом.Это все такая моя вина перед ней — не могу говорить!.. А главное, ведь и сделать ничего не могу, не умею, она ко мне когда на эти майские приезжала, как же опять нам с ней было трудно. И ведь Страстная седмица была. Я и постилась, и намоленная была, я думала, как никогда. А вот только они вошли с бабушкой, прямо с поезда, — в самое первое мгновение мысль: зачем покрасила волосы в красное, зачем левое ухо проколото еще в трех местах? А ведь мысль еще быстрее слов другому человеку передается. Смотрю, сразу девочка моя зажалась, набычилась… И надо было три дня рядом прожить, ей наплакаться, мне наплакаться, чтобы, когда уже прощаться стали, она меня ручками своими худенькими приподняла, прижала: «Мамочка! Пусть тебя хранит твой бог! А мы с папой, когда вдвоем медитируем, тебя представляем, чтобы наши силы тебе передать!» А я: «Прости меня, если сможешь, доченька, за все прости. За то даже, за что нельзя…»Всё. Захлюпала. Выключаю. А Леночка… она мне сказала: «Ты же ничего такого не сделала. Ты красивая, добрая, сильная. Ты лучше всех!».
Я диву даюсь, как теперь часто у меня это бывает: я что-нибудь неправильно подумаю или, прости меня Господи, вслух скажу, а ангел-хранитель тут как тут — сразу мне под руку книжку подкладывает да еще на той самой странице помогает открыть. На все мое вчерашнее, только мама мне принесла умыться, — и сразу же потом был мне ответ.Пишет игуменья Арсения:
«Путь к Господу в нас — через нашу греховность. Через неложное понимание себя человек необходимо придет к Господу, а ища его в своем чем-нибудь (вот как я, раба грешная Алла), то есть в своих добродетелях, трудах и тому подобном, не найдет Его, Единого спасающего, а найдет себя».
Да, только себя, одинокого, поверженного, в яме, как змеями, заблуждениями кишащей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128