Они не подвергают жизнь риску попасть под колёса грузовика или легковушки, не перебегают через дороги, не пропадают неделями, терпеливо ожидая в своих углах мира того единственного победоносного ублюдка, который умеет драться до крови. демонстрируя своё мужество, того, кто вцепляется им в холку и делает их брюхатыми, чтобы после исчезнуть и никогда больше не появляться.
Мне нравится такая игра.
Я люблю наблюдать за голубой веной на твоём виске, которая наливается кровью, когда ты распростёрт надо мной, с руками, упёртыми в постель. Под тобой я, матрас из равнодушного тела, моего или чьего-то другого, все равно. Твой взгляд устремлён в конкретную точку, пункт нашего соития. Ты никогда не смотришь мне в глаза, и это мне нравится. Ты для меня тоже ничего не значишь. Я использую тебя точно так же, как ты используешь меня. Разница, я думаю, в том, что ты об этом не догадываешься.
Когда ты надо мной, я смотрю на тебя и думаю, до чего же ты смешон. Все мужчины смешны. Вы воспринимаете все слишком серьёзно. Столь важный для вас прилив крови в эту, такую маленькую частицу вашего тела, наполняет вас спесью и гордостью, вы в такой степени сосредоточены на этом, что самоирония вас покидает. Чтобы действовать, вы должны быть сконцентрированы, и эта концентрация временно лишает вас рассудка. В эти секунды мы можем играть вами, как нам заблагорассудится. В тот момент, когда вам кажется, что вы наиболее могущественны, именно тогда все совсем наоборот: вы смешны.
Однажды вечером мы возвращались на машине ко мне домой — ты за рулём, — и уж не знаю, с чего, но ты изложил мне такую теорию: у мужчины должно быть одномоментно не менее трех женщин. Три — это то, что надо, чтобы ни одна не приелась. Немного одной, немного другой и ещё немного третей. Очевидно, за пределами этой арифметики остались случайные женщины, одноразовые случки, проститутки. А сколько мужчин должно быть у женщины? — спросила я. Женщина — другое дело, ответил ты. И тема была закрыта. Много позже я обнаружила — нет, обнаружила — не то слово, — я нашла способ сформулировать обоснованное подозрение, так правильнее сказать, — что в течение всего времени, пока длилась наша история, ты продолжал поддерживать отношения с девушкой, которая была у тебя до меня. Скорее всего, она даже не знала о моем существовании. И мы обе не знали о существовании третей, неизвестно, кто она была, кто она есть.
Имеет ли это какое-нибудь значение? Мне кажется, да, имеет. Я ведь тоже время от времени продолжала встречаться с мужчиной, который был у меня до тебя. Часто, когда мы занимались любовью, я закрывала глаза и представляла себе его, вспоминала гладкость его кожи, вкус его губ, его руки. И сравнивала.
Может быть, так у всех. Но если мы уверены, что это не открылось, то нет и повода истязать себя непреходящей мукой вины. Остаётся много отходных путей, и не стоит позволять заточать нас в крепостных стенах. Как писал Шатобриан на исходе своей жизни незнакомой женщине:
«…Видишь ли, я не уверен, что завтра буду любить тебя. Я сам себе не верю. Я не знаю самого себя. Страсть меня пожирает, так что я готов пронзить себя кинжалом или смеяться над собой. Я обожаю тебя, но мгновение спустя я буду больше, чем тебя, любить шум ветра в скалах, облако в небе, падающий лист».
Чередование могло бы спасти всех нас. Иметь три сменяемых жизни, жить то в одной, то в другой, сбрасывать одну шкуру, чтобы влезть в другую, жить, соразмеряясь с возможностями. Но над каждой любовью довлеет желание абсолютного времени, совпадающего с истинным.
Какое время истинное для жизни?
Настоящее?
Настоящее — это то, до чего я могу дотронуться, ощутить под пальцами, как, например, это широкое кретоновое покрывало с жёлтыми и белыми цветами, резной бокал, на дне которого переливается прозрачная студенистая жидкость — остаток капель снотворного, растворённых в воде, моя кожа, горячая под халатом и прохладная там, куда недостаёт халат.
Настоящее время: сейчас, сегодня, завтра. Время, которое окружает меня, недели, та, что предстояла сегодняшнему дню, и та, что последует за ним, это время, о котором я могу с математической точностью сказать, что тебя в нем больше не существует и не будет существовать.
А может быть, истинное время — прошедшее? Жестокие волны воспоминаний, обломков, кусков, щепок, плотная масса, влекомая невидимой водой, в какую я погружаюсь, обдираемая, пораненная, искромсанная. Все, что уже случилось и продолжает случаться в моем мозгу.
Или же истинное — бушующее время? Бесформенное нечто, обожжённое вспышкой яркого света, засвеченная фотография, где человеческие существа и деревья имеют вид фантомов.
Какое время истинное? Ты можешь ответить? Уж не то ли, в котором я сплю одна на твоей стороне постели, натянув одеяло до подбородка и, как щитом, заслонившись стопками открытых книг, разворотом вниз? Или же наоборот, то, в котором я, лёжа щекой на твоём голом плече, провожала глазами змейки дыма от твоей сигареты, тающие в темно-голубом свете зимнего вечера?
Я должна постараться уснуть раньше, чем наступит рассвет: в полседьмого мне просыпаться и идти на работу. Но заснуть очень трудно. Я прижимаюсь к подушке, сперва одной щекой, затем другой. Глаза открыты. Я протягиваю руку и оставляю её на соседней подушке. Та пуста и холодна. Одиннадцать капель Лексотана под язык, глоток воды. Вкус химической карамели растекается по нёбу. Я думаю о сотнях, тысячах, миллионах людей в мире, которые производят то же самое действие: в своих комнатах или гостиничных номерах, одни, или с кем-то под боком, кого надеются забыть по истечении нескольких минут, миллионы несчастных, которые завтра утром проснутся с послевкусием испорченной малины во рту, примут душ и отправятся в офисы, на фабрики, в магазины, сядут перед мониторами, кассовыми аппаратами, встанут за прилавок супермаркета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25