Для верности я торжественно повторила эту клятву теперь.Впрочем, все вышеназванные мотивы казались мне все-таки маловероятными.Вино еще не охладилось как следует. Вода в батареях булькала так, словно трубы вот-вот прорвутся, и она выльется наружу, и я подумала: «Только этого мне и не хватало, чтобы сейчас прорвало трубу».Второй стаканчик пошел еще лучше, и пока звучал концерт Мендельсона, я почти решила не принимать все это слишком близко к сердцу, пусть все будет, как будет. Я сказала себе, что ведь бывают на свете настоящие войны, в которых по-настоящему убивают, сражаются, умирают, я подумала о женщинах и детях с перерезанным горлом, о накопившейся ненависти, о массовых захоронениях, да и кроме ненависти, которая царит повсюду в этой хрупкой действительности, где реальны едва ли не исключительно ненависть, убийство и насильственная смерть, а все остальное – виртуально, ведь жизнь достаточно сложна даже без этой глобальной ненависти, и, главное, она не бесконечна, с каждым днем все менее бесконечна, и эта мысль, которая, правда, завтра будет совсем неплохо подкормлена перепелиным супом, форелью «мюллерин» и фруктовым желе, придает всему, что может произойти завтра, характер относительности.Но едва лишь мне удалось достичь некоторого внутреннего спокойствия, тут же, к несчастью, мне вновь пришло в голову нечто, прежде сидевшее где-то глубоко в памяти и что бы я предпочла вообще забыть, но вот оно всплыло и теперь причиняло мне боль и напоминало, что, в конце концов, война между мужчиной и женщиной – тоже самая настоящая. В юности я не верила, что это настоящая война, в которой один может погубить другого, меня удивляло, когда я читала в книгах о трагических исходах любви, когда человек бывал полностью покорен любовью, я ничего не знала об увечьях и смертельных ранах, наносимых друг другу мужчиной и женщиной, небесконечность жизни была делом решенным, она иногда меня тревожила, но ведь она простиралась еще так далеко, почти в бесконечность, а любовь в моем случае была скорее неудавшейся предысторией, нашествием саранчи, время от времени врывавшимся в мою жизнь, после чего я получала свою жизнь назад полностью разоренной, но самой мне, думала я, удавалось всегда оставаться целой и невредимой.Все изменил один телефонный звонок.Я провела в клинике всего пару часов, операция показалась мне до странного нереальной, дружелюбный деловой врач, медсестра, которая молча сосредоточенно орудовала инструментами, потом слабая тянущая боль в ногах, отвратительный гудящий звук, какой издает работающий пылесос, легкая тошнота – мне дали лекарство, улучшающее кровообращение, и оно быстро подействовало, – несколько часов отдыха в небольшой светлой и уютной комнатке с вазой цветов на столе. Я думала обо всех этих жутких историях про вязальные спицы, знахарей, о процессах над ведьмами, обо всем этом ужасе, который застали еще наши бабушки и даже матери, а здесь не только сами они безукоризненно вежливы, но перед глазами у тебя ваза с полевыми цветами, и медсестра вызывает по телефону такси.Перед моим отъездом ко мне зашел врач, посмотреть, как у меня дела и еще раз поговорить. Он сказал:– Я полагаю, дома есть кто-нибудь, кто в ближайшие дни сможет о вас позаботиться.Я задумалась и пришла к выводу, что среди моих знакомых были либо те, кого я даже не могла себе представить в подобной роли, либо те, от чьей заботы я сама предпочла бы отказаться.Врач сказал:– Может быть, ваша мама. Ваш друг или муж.– Мама живет не здесь, – ответила я, а врач настойчиво продолжал:– Ну вы же не в одиночку это устроили, кто-то еще принимал участие. И я хотел бы, чтобы сейчас рядом с вами кто-то был.Меня приятно удивила его забота. На свете в то время заботы уже почти не осталось, может, она и существовала когда-нибудь раньше, но я этого уже не помню, и вдруг я обнаружила, что тронута до слез, но все-таки сказала, что прекрасно справлюсь сама, до сих пор мне это всегда удавалось. И даже легко. Врач склонил голову набок и сказал:– Вам не следовало бы относиться к этому легко.Я относилась к этому не так уж легко, но я должна была это сделать, потому что не могла допустить, чтобы некто, кто разделил меня надвое – на Альберту, для которой он, не спросив даже, нужно ли это ей, построил дом, и на Альниньо, которую боялся до такой степени, что страх его порождал ярость, злобу, ссоры из-за того, что было и чего не было, а также мигрень, – так вот, я не могла допустить, чтобы этот некто – пусть даже я любила его всю мою сознательную жизнь, невзирая на то, что он просто не мог выносить одну из моих половин, ту, которой всю жизнь нужно было совсем не то, что он считал правильным, – и изменить тут что-нибудь казалось невозможным, даже если бы я сама захотела, просто нереальным, и даже пытаться что-нибудь изменить значило в корне неверно оценивать ситуацию… И хотя о себе я с успехом могла позаботиться и сама, мне казалось, что на заботу о двоих меня одной уже не хватит.Я так и сказала врачу, а теперь вот он хочет, чтобы кто-то обо мне позаботился. Слезы навернулись мне на глаза, и я сказала:– Не беспокойтесь, я прекрасно справлюсь сама.Врач дал мне свой домашний телефон и сказал, что можно звонить в любое время, днем и ночью, если что-нибудь будет не так, а потом добавил:– Я имею в виду боль душевную.Душа у меня разболелась поздно вечером. Это был теплый вечер в начале лета, когда светло допоздна. Перевод Валло продвигался очень медленно, и я часто работала по вечерам, иногда даже по ночам. Когда сумерки сгущались и появлялись первые звезды, я включала зеленую настольную лампу, и вот в такой вечер у меня разболелась душа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26