Ладно, та женщина. – Пауза. – Сегодня утром во всех газетах моя фотография. С прошлого вечера. На балете, – шепчу я.
– Так это были вы, Сесилия? Девушка с короткими белокурыми волосами, которая бежит вниз по лестнице, оглядываясь, смеется и держит за руку неизвестного молодого человека?
– Да! ДА. А вы что, не видели мое ИМЯ… принцесса Сесилия… – Я не выдерживаю и начинаю рыдать, прикрывая лицо носовым платком. – Там за окном фотографы!
Доктор П. встает и отодвигает штору.
– Там никого нет. Только швейцар и старая миссис Блуберстейн со своей мерзкой чихуахуа.
– М-может, их прогнал швейцар?
– Сесилия, – спрашивает доктор, вновь усаживаясь на место, – где вы были в августе тысяча девятьсот шестьдесят девятого года?
– Вы это и сами знаете.
– Так где же вы были?
– На Вудстокском фестивале, – отвечаю я с вызовом.
– И что же вы там делали? Поиграем рок-н-ролл?
– Доктор, мне было три года. Мать потащила меня туда. На меня никто не обращал внимания. Я часами оставалась в испачканных какашками штанишках. Моя мать наглоталась «кислоты» и была в отключке.
– И все пели-веселились?
– Что значит «веселились»? Хиппи заставляли меня плясать… Я была совсем одна… Мать отключалась.
Доктор П. вдруг превращается в миссис Шпикель, представительницу органов опеки: «Привет, Сесилия. Твоя мать умерла. Пожалуй, к лучшему, что это случилось теперь, когда тебе семнадцать, а не когда ты была ребенком. Я слышала, твоя мать была не в себе…»
Я рыдаю. Рыдаю исступленно, будто разрываюсь на части. И просыпаюсь.

Конечно, умерла мать Хьюберта, а не моя.
Она погибла из-за нелепой случайности, катаясь на лыжах. Хьюберту тогда было семнадцать.
Бедняжка-принц, один на палубе своей двадцатидвухфутовой гоночной яхты, правая рука на штурвале, он вглядывается в морскую даль с тоской и вызовом, темная прядь падает на лоб. Он – мечта всех девчонок: страдающий, жаждущий избавления принц, кумир подростков.
«Я спасу его», – говорю я себе, разглядывая черно-белую фотографию на обложке журнала «Тайм», сидя на убогом фанерном кофейном столике в комнатенке с продавленным диванчиком, обитым зеленым полиэстром, в доме в Лоренсвилле, штат Массачусетс, где моя мать решила поселиться с человеком, который промышлял продажей рыбы.
«Я могу спасти тебя, маленький принц», – думаю я, хотя он вовсе не маленький (шесть футов два дюйма), и уже почти мужчина, и так далеко от меня, на Карибах, в богатом доме, среди людей из высшего общества, и собирается осенью поступать в Гарвард. Я смотрю на фотографию и фантазирую, что он в больнице, после несчастного случая, с повязкой на голове, и что он говорит: «Я хочу, чтоб пришла Сесилия, мне нужна Сесилия». И я врываюсь в палату, и он целует меня.
Мне десять лет.

Ну что же случилось со мной?
Ведь я была сильной. И решительной. Агрессивной, как говорили люди. Меня побаивались. Все видели, что я хочу чего-то, но чего – не знал никто.
Знала я.
Я мечтала о принце.
С тех пор как мне было десять лет, я шла по тропке к пристани, куда должен был причалить корабль судьбы. Откуда мне было знать, что в колледже мне надо было прежде всего изучать искусствоведение? (Но я знала.) И понимала, что мне следует всеми правдами и неправдами устроиться на работу в знаменитую картинную галерею в Сохо*, где можно было встретить богатых и обворожительных мужчин и женщин (мужчин предпочтительнее), которые бы оценили чувство юмора молодой красивой девушки, ее умение подать себя, и взяли бы ее под свое покровительство, и вывели бы в свет, да так, что, даже не уделив должного внимания ее фамильному состоянию и происхождению, газеты и журналы начали бы обращать внимание на ее присутствие на престижных приемах. И откуда мне было знать, что однажды в галерею придет Таннер и я сделаю все, что в моих силах, чтобы стать его девушкой, а когда появится истинный предмет моих мечтаний – а он, я знала, непременно появится, ведь он живет в Сохо и коллекционирует живопись, – я уже буду принадлежать достойному сопернику и это сделает меня еще более желанной?
Бывает, что вы просто знаете все это. Нутром чуете. И все мои чувства тогда обострились, все инстинкты. Примитивные и агрессивные. И я жила так, будто что-то направляло меня.
Но это прошло. Это покинуло меня.
(Куда ушло? И смогу ли я вернуть это обратно?)
Сейчас я почти постоянно БОЮСЬ. Боюсь врачей, юристов, политиков, фоторепортеров, авторов статеек в колонке сплетен – всех, кто может употреблять слова, которых я не знаю, или обсуждать события, о которых я опять же не имею понятия, хоть мне и следовало бы иметь; всех актеров и журналистов, женщин, которые пережили естественные роды, женщин, которые говорят на трех языках (обязательно на итальянском и французском), – да любого, кого люди считают талантливым, или забавным, или просто настоящим англичанином. Как вы можете догадаться, подобные люди и окружают Хьюберта, вот почему, когда нам предстоит куда-нибудь идти, я заблаговременно притворяюсь совершенно разбитой (так мне обычно удается никуда не ходить). А если я не имею возможности изобразить симптомы угрожающего моей жизни заболевания, то сижу в уголке, обхватив руками колени, откинув голову, с отсутствующим выражением лица, что отбивает у людей всякое желание разговорить меня.
Но то был особенный вечер, и никакие измышления не могли предотвратить неизбежного: моего присутствия на полувековом юбилее Нью-Йоркского балета.
Без моего мужа.
Который вместо этого ИГРАЕТ В КАРТЫ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94