В течение пяти секунд звучал лишь один глас, одинокий, но не заметивший своего одиночества – Беджер продолжал монолог. Все взгляды обратились к дальнему выходу, декорированному цветущей виноградной лозой и райскими птицами. Там возник человек среднего роста, небритый, нечесаный, в протертой до дыр одежде, весь в пятнах грязи, похожих на старые потемневшие синяки. Держа под мышкой стопку газет, он дрожащими руками пытался зажечь спичку. Что-то в нем было неуловимо знакомое. Кажется, Уилл с ним уже встречался.
Прежде чем вновь зазвучали голоса, прежде чем кто-нибудь успел что-нибудь сказать, мужчина (или юноша, ему, быть может, и двадцати не сравнялось, разве под таким слоем грязи разберешь) чиркнул спичкой, скомкал газету и поджег. Кто-то вскрикнул. Пылающий шар ракетой пролетел над головами, легкое, свистящее пламя, казалось, поддерживало его в полете. Незнакомец поджег следующую газету, еще одну, и тут наконец раздались крики. Секунду спустя поджигатель радостно плясал посреди оранжереи, пуская по воздуху свои снаряды. Толпу охватила паника.
– Джордж! – заревел доктор. Ага, доктор знал этого нелепого анархиста, вооруженного бумажными бомбами. В углу среди пальм разгорался огонь; дама в желтой тафте стряхивала невесомую светящуюся искорку-брошь со своего платья. Пациенты обратились в бегство. Потянуло дымком. Больной в кресле-каталке, чересчур приблизившийся к искусственному озеру, беззвучно опрокинулся в поросшую камышом топь. У выходов началась давка.
– Джордж! – орал доктор. – Джордж!
Уилл не трогался с места. Он притянул к себе Элеонору, прижал к груди. «Господи», – выдохнула она, утыкаясь в него лицом и всей грудью. Женщины визжали, неугомонный Беджер скрежетал, доктор в сопровождении Линнимана и немногих сподвижников пробивался в самую гущу толпы, преследуя по пятам возмутителя спокойствия и повторяя: «Что происходит?»
Уилл не знал ответа, понятия не имел. Но, заглянув в глаза доктору, заподозрил, что Шеф прекрасно знает, в чем тут дело.
Глава вторая
Письмо и записка
В левом нагрудном кармане того самого костюма, в котором он привез из Нью-Йорка 3849 долларов миссис Хукстраттен, у самого сердца, бьющего молотом, Чарли Оссининг носил письмо, прибывшее на адрес миссис Эйвиндс-доттер двумя днями раньше. Он носил письмо так, чтобы чувствовать его кожей, он носил его, как монах вериги, он носил его в страхе и трепете. С того момента, как пришло это письмо, все надежды, и без того жалкие, внезапно превратились в ничто, в забытый сон, в мусор. Чарли не замечал солнца, распускающихся почек, нарциссов и азалий, краснеющего кизила, зеленеющей травы и опьяневших от пыльцы пчел – для него зима все еще продолжалась, холодная, бесконечная… Что же теперь делать?
Он направлялся к Бендеру. Пешком. Голова опущена, быстрая, беззаботная с виду походка – а душа истерзана. Он уже не тащил на себе рекламные щиты и никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал. К чему реклама, когда весь мир рушится? Конечно же, как только пришло письмо, он кинулся к Бендеру, а Бендер ворковал, мурлыкал, убаюкивал, заверял, что все будет хорошо, давал гарантии, похлопывал Чарли по плечу и наливал лечебные дозы «Отар-Дюпюи», приводил всякие доводы и убеждал – а что толку? Ничего не изменилось. Что он теперь скажет миссис Хукстраттен? Как посмотрит ей в глаза? Заворачивая за угол, Чарли прикидывал другой вариант: не встречаться с миссис Хукстраттен. Исчезнуть. Бежать из города. Пуф – и нет меня. Вот так идти и идти, прямиком до вокзала, а там – на поезд и ехать, пока светит солнце.
Но, обдумывая трусливое бегство, Чарли все время чувствовал, как колет его сквозь рубашку острый уголок конверта, и понимал, что так поступить он не сможет. С миссис Хукстраттен – не сможет. Только не с ней. Внезапно он резко остановился, выхватил листок из кармана и в сотый раз жадно перечитал, вопреки доводам разума надеясь, что содержание письма как-то изменилось.
Увы!
Он стоял посреди переулка, свесив голову на грудь, опустив плечи, он перечитывал, шевеля губами, то ли тихонько проговаривая письмо, то ли постанывая. Вокруг начали собираться люди. Женщина в шляпе размером с колесо встревоженно смотрела на него; хозяин табачного магазина, развалившись в кресле-качалке рядом с вырезанным из дерева индейцем, беззастенчиво разглядывал в упор. Чарли плевать на них хотел. Разве этот человек – инвестор? Разве эта женщина – миссис Хукстраттен? Он читал, стеная, проговаривая каждое слово вынесенного ему приговора:
Твин Оукс
Пруд Лаунсбери
Петерскилл
Понедельник, 4 мая, 1908
Дорогой Чарли!
Надеюсь, у тебя все в порядке и наша прекрасная новенькая фабрика готовых завтраков процветает (я обожаю красное дерево; это лучшая мебель для офиса. Ты от кого-то унаследовал отличный вкус, и мне кажется, что твоя тетушка Хукстраттен тоже внесла немалую лепту). И наша «Иде-пи» на подъеме! Как это все замечательно.
Но я сама себя перебиваю. Вот что я хотела тебе сообщить – и это хорошие новости, дорогой мой мальчик. Скоро я приеду к тебе. Твоя тетушка Хукстраттен, которая качала тебя на коленях, которая утешала тебя во всех детских бедах и невзгодах, уже собирается в путь. Да! В Бэттл-Крик!
Да, Чарльз, это истинная правда. И отнюдь не проездом – я собираюсь остаться тут надолго. Видишь ли, я переписываюсь с Элеонорой Лайтбоди из Петерскилла (ты ведь с ней знаком, очаровательная женщина, не правда ли?), и она убедила меня в том, о чем я уже догадывалась, но не хотела себе признаться, а доктор Бриллингер уже два года об этом знал…
Да, у меня не все в порядке с нервами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169