А прибыв в Рим, доблестный гвардеец обнаружил, что кинктус его полон алмазов. Камней было как минимум на миллион сестерциев. Герой подумал-подумал и выбросил кинктус вместе с алмазами в Тибр.
Кумий завидовал. Написано было превосходно. Читалось на одном дыхании. Сам Кумий никогда бы не сочинил такое.
За прошедший месяц Кумий еще больше располнел, обрюзг, зубы почернели, он курил почти непрерывно. На обедах у Сервилии Кар он больше не бывал. Его не приглашали. Иногда поутру захаживал он в дом Бенитовой супруги и, затерявшись в толпе прочих клиентов, ждал. Она принимала его, делая вид, что рада, расспрашивала о творческих замыслах, выслушивала почти с искренним интересом, снабжала десятком сестерциев, и Кумий уходил. По дороге домой он награждал Сервилию самыми мерзкими, самыми ядовитыми эпитетами, но все слова казались ему недостаточно сильными, недостаточно язвительными. Он клялся не ходить. Клялся, но вновь шел, когда кончались деньги и не на что было купить табачные палочки. Какое дело тем, кто прочтет библион Кумия, что автор унижался перед Сервилией? Да никакого.
Кумий писал библион, не зная точно, что будет делать, когда закончит книгу. Но он должен был ее написать. Это было его искуплением, его просьбой о прощении перед Великим Римом. Когда-то он помог Бениту надеть тогу с пурпурной полосой, теперь он должен был написать правду о мире, который создавал Бенит. Ему даже начинало казаться, будто мир изменится, если он напишет библион. Он выверял каждое слово. Оно должно быть естественным и точным, как лист на ветке дерева, как почка, из которой непременно распустится цветок. Тогда слово проникнет сквозь закостенелость души к самому сердцу, тогда ему не будет стыдно за свое творение. Кумий любил цитировать Горация:
…поэту посредственных строчек
Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки.
Есть нечто в искусстве, что не достигается ударом кулака. Есть некое тайное желание, которое не исполнить ударом меча даже на арене Колизея. Ах, если бы угадать его смысл, настигнуть, как беглого гения, и заклеймить!
Тогда бы исполнилось нечто… Он и сам не знал, что должно было исполниться в этом случае.
Кумий был уверен, что миром правят книги. И тот, кто напишет более яркую книгу, получит в награду весь мир. Это политикам, воякам и банкирам кажется, что они указывают путь. Самообман. Все решают книги. Они ниспровергают режимы, они возводят на трон властителей и губят целые народы или приводят их к власти над миром. Жаль только, что у Кумия нет достаточного таланта, чтобы написать такую книгу. Он плакал от отчаяния, сознавая свою ничтожность. И все равно писал. Это было сильнее его. Кумию некуда было спешить. Ближайшие пятнадцать лет его все равно не будут печатать. Гораций советовал хранить стихи девять лет, прежде чем их издать. Кумий мог делать вид, что следует мудрому совету.
Иногда он прекращал стучать на машинке. Выходил из дома и долго бродил по улицам, вглядываясь в незнакомые лица прохожих, будто спрашивал: а ты прочтешь мою книгу или нет?
Лица людей с некоторых пор сделались куда мрачнее прежнего. Или ему это только казалось? Знакомых не попадалось: не то что на улице — дома никого не мог Кумий застать. Поначалу наведывался регулярно, звонил в дверь, ждал у порога, потом понял, что бесполезно. Но все же случай его вел куда-то, хотя трудно было представить, что Фортуна сама по себе может подкинуть что-то хорошее, ведь гладиаторы выманили у нее все счастливые случаи на миллионы лет вперед.
Однако случилось. Нечаянно на форуме Кумий вдруг столкнулся с Валерией. Он подошел к ней и сказал:
— Я — Кумий. Может, помнишь? — Он надеялся, что сестра Элия слышала о скандале в храме Минервы во время состязаний поэтов.
— Здравствуй, Кумий, — отвечала Валерия с печальной улыбкой. — Ты плохо выглядишь. Ты болен?
— Я бедствую, — сказал он напрямую.
Она нахмурилась. Чуть-чуть. Прямая складка разрезала чистый лоб под белой повязкой. Неужели ей сорок? Она выглядела лет на тридцать — не больше. Сервилия рядом с нею — размалеванная дура. И такую женщину ни разу не обнимал мужчина! Это несправедливо.
Она сняла с руки золотой браслет с четырьмя крупными рубинами и протянула Кумию.
— У меня нет денег с собой. Но это можно продать. Подарок Летиции. Надеюсь, она не обидится. Я благодарна тебе, Кумий. Ты написал прекрасную поэму об Элии.
— Не такую уж и прекрасную, — пробормотал поэт смущенно. Смущаться было отчего — ведь он не писал ничего об Элии. Если не считать десятка эпиграмм. Но вряд ли те стишки могли понравиться Валерии.
— Валерия Амата, ты самая прекрасная женщина на свете. Когда кончится твой срок служения Весте и ты покинешь Дом весталок, я женюсь на тебе.
Она улыбнулась.
— Не стоит говорить о подобном на площади. Лучше скажи свой адрес — я пришлю к тебе кого-нибудь.
Ариетта зажгла свет в спальне, тени разбежались серой мышиной стаей, свет неохотно коснулся желтыми пальцами знакомых вещей — чаши мозаичного стекла, черепахового гребня, серебряного подсвечника с оплывшей желто-янтарной гроздью воска, из которой торчал черный черенок фитиля. Ариетта не испугалась и не удивилась, заметив на кровати лежащего человека. Он свернулся калачиком — знакомая поза — и весь трясся.
— Гимп! — ахнула Ариетта.
Сколько она его не видела? Не дни — месяцы. Почитала умершим. И вдруг он явился. Он смотрел ей в лицо застывшим взглядом, будто пытался вспомнить и не мог. И тут она поняла, что зрение вернулось к нему, и он видит ее впервые. Невольно она прижала руку к обезображенной щеке. Но поздно! Гимп наверняка успел заметить шрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104