И как тогда из темного коридора, так и сейчас эти люди перед его глазами.
Нахман, снова начал он и прервался. Куда он собирается писать Нахману? Лучше дать объявление в «Вестник Виллиджа». И если на то пошло, куда ему слать все остальные письма?
Он пришел к заключению, что жена Нахмана умерла. Видимо, так. Худенькая, длинноногая девушка с темными синусоидами бровей и дугообразным большим ртом покончила с собой, и Нахман потому и убежал (кто его осудит?), что пришлось бы все рассказать Мозесу. Бедняжка, бедняжка, теперь, видимо, и она на кладбище.
Зазвонил телефон — пять, восемь, десять звонков. Герцог взглянул на часы. Поразительно: около шести часов. Куда девался целый день? Телефон звонил, бил прицельно. Он не хотел брать трубку. Но брать надо — он какой-никакой отец двоих детей. Он протянул руку и услышал Рамону, нетерпеливые нью-йоркские провода донесли ее веселый голос, звавший наслаждаться жизнью. И не простое наслаждение сулилось, но метафизическое, трансцендентальное, равнозначное разгадке существования. В этом вся Рамона — не заурядная сенсуалистка, но теоретик, жрица в испанском костюме американского кроя, цветочница с прекрасными зубами, румяная, с копной густых, курчавящихся, волнующих черных волос.
— Алло, это Мозес? Какой это номер?
— Комитет помощи армянам.
— А, Мозес! Это ты!
— Из твоих знакомых я один такой старый, что помню Комитет помощи армянам.
— В прошлый раз ты назвался городским моргом. Наверно, ты повеселел. Это Рамона…
— Узнал. — У кого еще такой очаровательно-заморский, с порхающими верхами голос? — Госпожа испанка.
— La navaja en la liga.
— Я забыл, какие бывают ноги, Рамона.
— Ты определенно в хорошем настроении.
— Намолчался за день.
— Я собиралась позвонить, но в магазине минуты свободной не было. Где ты был вчера?
— Вчера? Где я был… Надо вспомнить…
— Я думала, ты дал деру.
— Я? С какой же стати?
— То есть, ты не собираешься сбегать от меня?
Сбегать от душистой, сексуальной, великодушной Рамоны? Да никогда в жизни. Рамона прошла ад содомский и постигла серьезность наслаждения. Когда мы, цивилизованные существа, станем поистине серьезны? — говорил Кьеркегор. Только познав ад досконально. В противном случае гедонизм и легкомыслие сделают адскими все наши дни. Впрочем, Рамона не признает никаких грехов, кроме одного: грех перед телом, истинным и единственным храмом духа.
— Ты же уезжал вчера из города, — сказала Рамона.
— Откуда ты знаешь, ты приставила ко мне детектива?
— Мисс Шварц видела тебя на Большом Центральном с чемоданом в руке.
— Какая мисс Шварц-маленькая такая, из твоего магазина?
— Она самая.
— Скажите пожалуйста… — Герцог был не расположен продолжать этот разговор.
Рамона сказала: — Наверно, какая-нибудь красотка напугала тебя в поезде, и ты вернулся к своей Районе.
— А-а… — сказал Герцог.
Постоянный ее мотив: она в силах сделать его счастливым. Вспоминая сейчас ее пьянящие глаза, крепкую грудь и коротковатые ладные ножки, ее лукаво-обольстительные ужимки Кармен и постельную сноровку (посрамляющую невидимых соперниц), он решил, что она не преувеличивает своих возможностей. Факты подтверждают ее заявку.
— Говори: убегал? — сказала она.
— Чего ради? Ты изумительная женщина, Рамона.
— Тогда ты очень странный, Мозес.
— Да уж, таких странных поискать.
— Хорошо, я не ударяюсь в амбицию и ничего не требую. Жизнь научила меня смиряться.
Герцог закрыл глаза и поднял брови. Вот оно, начинается.
— Наверно, это образование внушает тебе чувство превосходства.
— Образование! Да я ничего не знаю…
— Твои свершения. Ты есть в «Кто есть кто». А я всего-навсего лавочница, мелкая буржуазия.
— Ты сама не веришь тому, что говоришь, Рамона.
— Тогда почему ты устраняешься и вынуждаешь меня охотиться за тобой? Я так понимаю, ты должен вести игру. После больших неприятностей я так и делала, чтобы внутренне окрепнуть.
— Спесиво мыслящая глупость, обывательщина…
— Ты о ком?
— О себе — о ком же еще?
Она продолжала: — А когда возвращается уверенность в себе, узнаешь простую силу простых желаний.
Умоляю, Рамона, хотелось сказать Мозесу, все у тебя есть: прелестная, душистая, сексуальная, шелковая. Но не надо нотаций! Ради Бога, Рамона, — прекрати! Но она все говорила. Герцог поднял глаза к потолку. Пауки серьезнейше обработали лепнину — что твои рейнские берега, только вместо гроздей винограда свисают капсулы с мухами.
Я сам навлек это на себя, поведав Районе свою жизнь, — как из ничтожества я восходил к полному краху. Но когда человек напорол множество ошибок, он обязан прислушиваться к замечаниям друзей. Таких, как Сандор, горбатая крыса. Или Валентайн, помешавшийся на собственном величии моралист и пророк израильский. К таким настоятельно велят прислушиваться. Лучше нахлобучка, чем ничего. Хоть не так одиноко.
Рамона прервалась, и Герцог сказал:
— Это верно, мне учиться и учиться.
Но я прилежный ученик. Я стараюсь и свидетельствую о неуклонном улучшении. Полагаю, что на смертном одре я стану само совершенство. Хорошие умирают молодыми, а мне предоставлено время поработать над собой, и к своему концу я подойду ослепительно хорошим. Ветераны-покойники будут гордиться мной… Я войду в число бессмертных ХСМЛ (Христианский союз молодых людей). Только бы сейчас не потерять вечность.
— Ты слушаешь? — сказала Рамона.
— Конечно.
— Что я только что сказала?
— Что я должен больше доверять своим влечениям.
— Я сказала, что зову тебя пообедать.
— А-а.
— Почему я не сука! Тогда бы ты ловил каждое мое слово.
— Но я сам хотел… позвать тебя в итальянский ресторан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112