Ладошников ждал, давно и нетерпеливо ждал известия. Он сразу побледнел. Ведь теперь вплотную придвинулся момент самый жгучий, волнующий, радостный, страшный, - момент первого испытания машины.
Все мы, конечно, помнили зловещее пророчество, произнесенное в актовом зале училища два с половиной года назад: "Никогда не взлетит". Вероятно, эти слова порой преследовали, жалили Ладошникова. Впрочем, такими переживаниями он ни с кем не делился.
С минуту Ладошников молчал. Подошел к своей постели, снял со стены полотенце. Потом выговорил:
- Прибыли? В Москву?
- Нет, во Владивосток, - ответил я. - Но уже отправлены в Москву пассажирской скоростью. Подрайский просил вам передать, что два мотора вы можете забрать прямо с вокзала.
Ладошников начал вытирать лицо полотенцем, забыв, что еще не умывался. Можно было подумать, будто ему предстояло немедленно ехать на вокзал.
- Сразу же забрать? - переспросил он. - Ишь какой любезный... С чего бы так? Должно быть, вынырнул с уловом?
- Да, - подтвердил я. - С потрясающим уловом... По-моему, это...
- Может быть, ты подождешь, - перебил Ганьшин, - пока человек умоется после работы...
Ладошников взглянул на перепачканное полотенце, расхохотался и пошел на кухню. Вернулся он в свежей вышитой косоворотке, с мокрыми, зачесанными назад волосами и, как я сразу увидел, в очень хорошем настроении. Его настроение можно было всегда определить по глазам. Обычно спрятанные, они были теперь широко открыты. Мне нравился их цвет: то темно-серый, то, в минуты увлечения или радости, темно-голубой. Сейчас они поголубели.
- Ну, Бережков, - произнес он, - чем же сегодня вас удивил Бархатный Кот?
Я сказал:
- Михаил Михайлович, мы тут с Сергеем чуть не подрались. Целый день спорили насчет некоей ультрафантастической вещи...
- Насчет некоей ахинеи, - хладнокровно вставил Ганьшин.
- А вот мы сейчас об этом спросим! - Я подошел к Ладошникову и, подражая таинственной манере Подрайского, спросил: - Михаил Михайлович, что вы скажете о колесе...
Ладошников не дал мне закончить:
- ...о колесе? Диаметром в десять метров?
- Михаил Михайлович, вы знаете? Он вам говорил?
- Это колесико я сам ему подбросил.
- Ты? - воскликнул Ганьшин. - Почему же ты мне раньше ничего об этом не сказал?
- Э, я ему этих идей столько накидал, что... Значит, он ухватился за колесико? Хорошо... Теперь наконец от меня отстанет.
- И к тому же, - сказал я, - вы от него еще получите десять процентов будущего дивиденда за идею.
- Благодарю. За эти десять процентов он вытрясет из меня душу. Засадит за проект. А я этим заниматься не желаю. Мне хватит моего дела. К дьяволу его проценты! Конструктор должен быть свободным!
Конечно же свободным! В другое время я не преминул бы энергично поддержать эту потрясающую мысль, но в те минуты я видел перед собой лишь колесо.
- Михаил Михайлович, а оно пойдет?
- Почему же не пойдет? Великолепно пойдет... Нужно лишь иметь в виду...
Не прибегая к карандашу и бумаге, Ладошников удивительно наглядно, при помощи своих десяти пальцев, показал схему конструкции.
- Михаил Михайлович, а что, если... - Мой голос стал даже сиплым от волнения. - А что, если превратить его в амфибию? Понимаете, для этого мы сделаем колеса полыми. А задний каток будет свободно повисать в воде. Как по-вашему, это возможно?
- Вполне, Алеша. Молодец! Если вещь будет слишком тяжела, поставишь добавочные поплавки.
- Замечательно! - воскликнул я. - Может быть, мы их используем как цистерны погружения?
- Ого! Ты уже хочешь, чтобы амфибия плавала и под водой?
- Да! Будем брать водяной балласт и погружаться.
- С этим, Алеша, обожди... Не увлекайся.
Таким образом, поставив некоторые пределы моей разыгравшейся фантазии, Ладошников одобрил идею амфибии. Я торжествовал, а посрамленный Ганьшин обещал взяться за расчет.
В тот же вечер, придя домой, я раскрыл тетрадь, куда заносил заветные изречения и мысли, и записал: "Конструктор должен быть свободным" (Ладошников)". И поставил дату: "28 ноября 1915 года".
15
Минуло еще полторы или две недели. В багажном вагоне транссибирского экспресса моторы "Гермес" уже прибыли в Москву, два из них были отвезены на Ходынское поле в ангар-мастерскую Ладошникова... И наступил наконец знаменательный день первой пробежки самолета.
Вообразите себе эту картину. Вообразите огромное багровое солнце, вставшее над ничем не огороженным, затянутым туманной изморозью аэродромом. Поставленный на лыжи, "Лад-1" уже выведен из ангара в поле. Его сужающиеся, непривычно длинные, легкие темно-зеленые крылья притянуты тросами к вбитым в землю костылям. Мотор уже гудит, работая вхолостую на разных режимах.
Когда-то, свыше двух лет назад, я видел модель этого аэроплана в углу актового зала, где Ладошников защищал свой проект, однако теперь машина в натуре заново поразила меня.
Здесь, на необозримом снежном поле, где, казалось бы, любое сооружение должно было затеряться, самолет Ладошникова все же производил сильное впечатление. Устойчивая, прочная тележка самолета была выше человеческого роста. Под корпусом, или, как мы говорим, фюзеляжем, свободно проходили люди. В те времена трудно было поверить, что этот огромный, мощный "Лад-1" может подняться на одном моторе. Но формы самолета были столь округленными, плавными, или, употребляя наше теперешнее выражение, обтекаемыми, что подчас чудилось, будто эта вещь создана самой природой.
Ладошников впервые в истории авиации обратил внимание на обтекаемость всех очертаний самолета, что другие конструкторы стали делать только десять лет спустя. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, скажу вам кратко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183