По воскресной традиции Елена Антоновна сама разливает в чашки кофе. Отхлебнув, Александр Леонтьевич вооружается очками, раскрывает том Ленина. Перед текстом — фотография. Владимир Ильич, видимо, слушает кого-то, слегка вытянув шею к собеседнику, прищурив один глаз. Снимок на редкость удачный, живой. Объектив схватил мгновение, когда у Ленина возникает усмешка. Она уже чуть морщит верхнюю губу. Вот-вот Ленин произнесет свое «гм-гм».
Минуло почти сорок лет с тех пор, как Онисимов впервые прочел Ленина. Это была потрепанная, без переплета, брошюра «Что делать?». Пожалуй, ни одна книга, ни раньше, ни потом не действовала столь сильно на Онисимова. Ясность мысли Ленина, его убежденность, логика покорили пятнадцатилетнего Сашу. Что делать? Сплотиться в партию, в дисциплинированную монолитную организацию пролетарских революционеров — таков был усвоенный Онисимовым на всю жизнь ответ. Его программой, его верой стали ленинские строки «Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернем Россию!». И что же, Владимир Ильич, разве не перевернули? По-прежнему прищурясь, Ленин смотрит из книги на Онисимова, на возвышающегося над его головой единодержавного генералиссимуса.
Отодвинувшись от стола, чтобы не испачкать мундир, Александр Леонтьевич быстро перекидывает страницы, ища сделанные сыном пометки. А, какие-то строки отчеркнуты карандашом. Глаз уже схватил: «…марксист должен учитывать живую жизнь…». И далее еще одна карандашная черта. Понятно. О различии между марксизмом и анархизмом. И на сердце уже отлегло. Признаться, Александр Леонтьевич опасался, что сын, этот маленький книжник, станет предвзято подбирать выдержки из Ленина, как делают некоторые нынешние, осмелевшие без Сталина молодые фрондеры. Опасался, ибо после Андрея книга была лишь наскоро просмотрена матерью. К тому же Онисимов и дома придерживался своего правила, давно ставшего привычкой «доверился — погиб!». Сейчас он воочию убеждается в невинности пометок сына. Однако продолжает листать, находит еще черточку. Что же, опять ничего страшного. А дальше и вовсе нет следов карандаша. Это знакомая Андрюшкина манера: почитал, почитал и бросил. Ладно, в данном случае помиримся на этом. Как говорится, могло быть хуже.
Исхудалые пальцы Александра Леонтьевича тянутся к коробке с вытисненной мордой пса, забирают сигарету. Чиркнув спичкой, он закуривает. Дрожь пальцев в эту минуту лишь едва уловима.
Еще раз — теперь уже с легким сердцем — он переворачивает десяток другой страниц. Том открывается на сложенной вчетверо вклейке — факсимиле Ленина. Но что это? Оттуда выглядывает и уголок какого-то другого листка. Нет, не зря Онисимов заслужил у металлургов прозвище следователя! Выразительно взглянув на жену, — «так-то ты смотрела!» — он извлекает бумажку Фу-ты ну-ты, стихи! Нет ни названия, ни имени автора. Но, несомненно, это рука сына, Кривульки-буковки выведены совсем еще по-детски. Да, не перенял Андрюша ни отцовского, ни материнского — тоже неизменно отчетливого — почерка.
— Если, Андрюша, это твой секрет, — произносит Александр Леонтьевич, — я читать не буду.
Сыну не в новинку покраснеть. Смущенный, он держит ответ:
— Никакого секрета… Просто списал девчачьи стихи.
— Девчачьи? Чьи же?
— Не знаю… Списал тут у одного.
Серые Андрейкины глаза выдерживают испытующий отцовский взгляд. Елена Антоновна возмущена. Что за поветрие: заходили по рукам разные стишки, нигде не напечатанные.
Онисимов говорит:
— Отбросим дипломатию и прочтем.
Он оглашает строки:
Ты обо мне не думай плохо,
Моя жестокая эпоха.
Я от тебя приму твой голод,
Из-за тебя останусь голой.
Елена Антоновна не выдерживает:
— Почему голой? Какой голод? Что за ерунда?
Движением руки Александр Леонтьевич останавливает жену. И продолжает во всеуслышание:
На все иду.
На все согласна.
Я все отмерю полной мерой.
Но только ты верни мне ясность
И трижды отнятую веру
Я так немного запросила
За жизнь свою —
Лишь откровенность.
А ты молчишь, — глаза скосила,
Всевидящая современность.
— Хватит! — прерывает Елена Антоновна и поворачивается к Андрею: — Какая же это у тебя в четырнадцать лет отнятая вера? Может, объяснишь?
Отец говорит:
— Не он же сочинял.
— Пусть и не списывает такую глупость!
Водворяется молчание. Александр Леонтьевич безмолвно перечитывает:
За жизнь свою —
Лишь откровенность.
Нет, он не может, не умеет быть откровенным. Разучился этому давным-давно. Возможно, сейчас следовало бы мягко, задушевно сказать сыну: «Твои отец был и остается солдатом своей партии. А солдат думает о бое, а не о всем ходе войны. О войне думают другие…».
Он оставляет невыговоренным такое признание. И, подойдя к сыну, погладив его мягкие русые волосы — эта ласка тоже нелегко дается Александру Леонтьевичу, — говорят иное:
— Не смотри вот. — Уткнувшись взглядом вниз, отец приставляет с обеих сторон к глазам ладони наподобие шор. — Надо смотреть вот как…
Отцовская большая голова теперь приподнята, рука козырьком приложены ко лбу, зеленоватые глаза будто озирают горизонт. Нередко и на заводах, и в разговорах с цеховыми инженерами, с директорами Онисимов вот так же показывал, каким должен быть взор каждого работника.
Дав мальчику этот завет, Александр Леонтьевич сует в карман вышитого золотом мундира коробку «Друга» и, захватив с собой том Ленина, уходит в кабинет.
В простенке висит скромно окантованный снимок Сталина и Орджоникидзе Онисимов на минуту останавливается перед этой фотографией.
В уме неожиданно всплывает:
Ты обо мне не думай плохо,
Моя жестокая эпоха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74