Он налил мне чашку за стойкой бара.– Знаете что, – оказал он, когда я, обжигаясь, пытался отхлебнуть кофе, – наверно, вы не созданы для Уолл-стрит. Гляжу я на вас тут по утрам и думаю, что хотите вы только одного: удрать с биржи. А ведь это можно и без выпивки сделать.Его слова обожгли меня сильнее, чем кофе, хотя и не так сильно, как вино. Возможно, я и вправду не был создан для работы на бирже.– Удирайте отсюда, – настаивал Слаттери. – Поезжайте за город. Помните, как выглядит трава?Он показал на календарь, на котором было запечатлено нечто, похожее издалека на сельскую местность – какое-то поле с коровами. А может, и с овцами. Я был не в состоянии отличить одних от других на яркой, красивой фотографии.– Это овцы или коровы? – пробормотал я.– Это монахи, пьянь слепая.– Ах да, верно.Это была пасторальная сценка. Монахи, занимающиеся чем-то пасторальным. Возможно, с овцами. Я по-прежнему был не в состоянии разобрать.– Почему монахи? – спросил я. Он пожал плечами:– Это они делают «Кану 20-20».Я вздрогнул и глотнул кофе.– Я пролил немного в подсобке. Прошу прощения. Я вытру.– Отвратное пойло, – сказал Слаттери. – Здесь им торговать нельзя. Я отдаю его пропойцам. Зато там чудесные места, добрейшей души создания, да и причина, черт возьми, уважительная, не правда ли?– О чем это вы? – спросил я. – Об овцах или о монахах?Туман в глазах, этом древнем зеркале души, рассеялся уже настолько, что я сумел наконец разглядеть изображение на календаре. На заднем плане, на покрытом зеленью холме над монахами в винограднике, возвышались кирпичное здание и церковь.– А места там, похоже, и вправду чудесные.– Я был там после смерти жены, – сказал Слаттери. – У них есть комната для гостей – без особых изысков, одна только койка. Отродясь так спокойно не отдыхал. Вам, наверно, там понравится. Правда, судя по всему, винодельня для вас сейчас – не самое подходящее место.– Слаттери, – сказал я, – даже если это пойло будут подавать в Центре Бетти Форд, его и то никто пить не станет.Слаттери улыбнулся, а я выпил еще один глоток кофе.– Ну что ж, – сказал он, – возможно, вам и стоит поехать в Кану.– А далеко это от Уолл-стрит?– Миль двести, – сказал Слаттери. – Если попадете в Канаду, значит, проехали.В Канаду я не попал. А неделька в Кане, в монастырском доме для гостей, растянулась на два года. Отдых от профессиональной деятельности превратился в профессию, в призвание свыше.
Когда я пел в то сентябрьское утро вместе с остальными монахами, приятно и покойно было чувствовать себя таким далеким от материального мира со всеми его приобретениями и утратами, со столь редким достижением согласия между людьми.Когда я уже собрался было, как обычно, пойти проверить, не побило ли за ночь морозом виноградную лозу, Аббат сделал внеочередное объявление.– Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, – произнес он нараспев, – все соберитесь в калефактории Калефактория – от лат. «теплая комната», место, где, по традиции, собираются монахи, чтобы побеседовать у камина (здесь и далее – прим. автора).

. Я должен вам кое-что сообщить.Мы расселись вокруг раскладных ломберных столов, сдвинутых вместе так, чтобы с виду они напоминали великолепный флорентийский стол пятнадцатого века – тот, что мы продали, когда пришла пора ремонтировать крышу.Брат Боб, сидевший рядом со мной, прошептал:– Очередное сообщение. Что еще тут осталось продать? Нас?Перед нами стоял Аббат, воплощение крайней усталости. Человек лет пятидесяти пяти с богатырской грудью, как правило, он говорил густым баритоном и был весьма энергичен, что придавало нам бодрости в течение долгих зим. Наверняка благодаря именно этому качеству он и стал когда-то капитаном футбольной команды «Крест Господень». Однако этим утром, в предрассветном сумраке, жизнерадостное обычно лицо казалось перекошенным и осунувшимся. Явно давало себя знать переутомление, вызванное попытками отделаться от кредиторов и наблюдением за тем, как монастырь буквально разваливается на части. В последнее время он вел себя странно. Некоторые из старших монахов шушукались, утверждая, что он частенько невнятно, непристойно ругается по-латыни. В глазах его появилось то, чего я никогда раньше не видел: безумное выражение.– Братья, – сказал он, обращаясь к нам, – я начну с хорошей новости. Не может быть почти никаких сомнений в том, что мы живем в строгом соответствии с данным нами обетом нищеты. – Он показал нам пригоршню купюр. – У нас триста четыре доллара. На нашем счете в банке пусто. Наш кредит исчерпан. Не осталось ничего ценного на продажу. – Он вздохнул. – Разве что торговцы антиквариатом проявят вдруг интерес к нашему старинному линолеумному полу. У нас остался один исправный автомобиль, и бак заполнен бензином только на четверть. Нет ни малейшей надежды на то, что нам удастся завлечь в гости отшельников, пока мы не сделаем что-нибудь с водопроводом и – я далек от того, чтобы в чем-то винить брата Тома, – нашим питанием.В течение последних четырех месяцев мы оставались в живых лишь благодаря льготным продуктовым талонам да коробкам с консервами – свеклой и зеленой кукурузой с бобами, – которые, как сообщил нам даритель, выпали из кузовов каких-то полугрузовых автомобилей на границе штата.– Я вновь обратился с прошением в Ватикан, к главам нашего ордена.Наш монастырь был последним оплотом некогда процветавшего ордена святого Тадеуша. Основатель наш, пылкий духом кающийся грешник, живший в двенадцатом веке и в конце концов преданный мученической смерти по приказу султана Омара Великодушного, передал орден в непосредственное подчинение Папы Римского.
1 2 3 4 5 6 7 8