– Прикажите принести вина! – наконец, сказал он. – Вино – вот единственное, что никогда не старится, вот то единственное, что никогда не бывает неблагодарным и никогда не обманывает! Вино – не человек, и оно не бывает насильником, о нет, никогда, клянусь богом, клянусь сыном пресвятой девы!
В темноголубом небе заблистали звезды. Потом вдруг пригорок у отеля осветился рядами фонарей, и вскоре огни засветились везде. Казалось, кто-то подбросил в воздух букетик фиалок и они рассыпались по земле. На западе показалась луна, застенчивая, влюбленная в последнюю полоску заката, как тот луноподобный виночерпий, который впервые поднял чашу неба своей серебристой рукой.
О'Брайен продолжал пить, и глаза его были теперь темноголубыми и ясными, как небо.
В седьмом номере жил старик итальянец со своей дочерью Марией. Она целыми днями сидела в своей комнате, играя на рояле, а по вечерам обычно ходила гулять с отцом. В чертах этой девушки было что-то азиатское, может быть поэтому она мне и нравилась.
Старый итальянец прожил в этих местах не меньше тридцати лет. Он был владельцем небольшой лавочки на базарной площади и содержал библиотечку, которая в основном состояла из детективных и порнографических романов, рассказов о привидениях и другой литературы такого же рода, которая пользовалась успехом среди солдат и грамотной части местной аристократии. Старик давал читать эти книги за невысокую плату. Сам же он книг не читал – он очень любил вырезать трости и делал это так искусно, что они постепенно стали считаться одним из сувениров Гульмарга. Туристы охотно покупали их и увозили с собой на родину. Кроме того, у итальянца была еще одна страсть – он любил играть на концертино. По вечерам, после ужина он часто пел под собственный аккомпанемент, а Мария тихонько наигрывала что-то на рояле. Хорошо она. играла! До войны ее приглашали во многие почтенные английские семейства давать уроки музыки. Однако, как только началась война, отец и дочь были интернированы. Правда, их освободили после того, как им удалось доказать, что они индийские подданные, но продолжали держать под полицейским надзором.
До войны лавочка старика называлась «Итальянский магазин», но, когда началась война, итальянец поспешил переименовать его в «Антиитальянский магазин», а после того как им с дочерью пришлось побывать в концентрационном лагере, – в «Союзнический магазин». Бедный старик не вдавался в политику! Я думал тогда, что если бы вдруг Гульмаргом стали править лесные медведи, то старик переименовал бы свою лавочку в «Медвежий магазин» и заказал бы вывеску, на которой крупными золотыми буквами было бы написано: «Здесь выдают медведям бесплатный мед». Однако в то время не было никаких оснований предполагать, что может наступить медвежье царство.
После того как началась война, Марию перестали приглашать к почтенным английским детям, и теперь она больше не могла давать им уроки музыки, а значит, не могла и зарабатывать. «Итальянский», он же «Антиитальянский», он же «Союзнический», магазин почти перестал приносить доход, и положение старика и Марии становилось все более затруднительным. Видя это, Заман-хан обратил на Марию свое благосклонное внимание, однако девушка не поддалась уговорам. Бедняки часто бывают упрямы, и Мария, видимо, как раз и была из этой породы. Это обстоятельство чрезвычайно огорчило Заман-хана, но оно же расположило к Марии и ее отцу старшего водоноса. Абдулла хорошо понимал их – разве сам он не был ограбленным крестьянином, разве не билось в груди его раненое сердце? Из-за этого и подрался он с Заман-ханом и с младшим водоносом, которые умышленно перестали обслуживать седьмой номер. Вместо того чтобы заниматься номером, Заман-хан занимался Марией и заставлял ее злиться. В драке пострадал Абдулла – его страшно избили, а потом еще и управляющий отругал его за то, что он сует нос в чужие дела, – ведь знает же он, что обслуживание седьмого номера поручено Заман-хану и Юсуфу, зачем же он вмешивается?! Если он и впредь попытается выразить свое сочувствие обитателям седьмого номера таким образом, то ему придется распрощаться со своим местом!
Мне нравилась Мария. Нравилось ее изящество, ее личико, цветущее, как юный лотос, опасная невинность ее взглядов, стройные линии тела и ясная улыбка губ…
Но мне очень не нравилось спокойствие Марии. Я так страстно желал, чтобы девушка перестала быть спокойной, чтобы в невинных глазах блеснули искорки кокетства, чтобы на лепестках лотоса заплясал смех, а ясная улыбка ударила бы вдруг молнией озорства. О, если бы сделать так, чтобы трепет прошел по всему ее телу, чтобы он разбудил все ее существо, чтобы душа ее вышла из берегов, подобно реке во время бури!
Мария, Мария… Однажды она сидела за роялем, наигрывая мотивы из «Щелкунчика», и я смотрел на нее до тех пор, пока не почувствовал, что больше не могу молчать.
– Либо ты дура, Мария, самая обыкновенная дура… – взорвался я.
– Либо? Ну, продолжай же!
– Что ты за человек, Мария? Когда я слышу эту музыку, мне хочется танцевать, а ты сидишь, спокойная и равнодушная ко всему на свете! Ну что это такое? Расшевелись ты, наконец, встань, двигайся, бегай, танцуй, танцуй!
Схватив ее за руки и покружив несколько раз по комнате, я резко остановился, и девушка оказалась в кольце моих рук. Я стал целовать ее губы. Немного погодя я спросил:
– Скажи, Мария, что ты думаешь об этой войне?
Она высвободилась из моих объятий и, слегка ударив меня по губам, тихонько прошептала:
– Какой дикарь!
– Я хотел посмотреть, как ты злишься. Если бы ты знала, как меня раздражает эта твоя невозмутимая улыбка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9