Неприятное известие принёс Петрович: льды расходятся, трещина увеличивается, похоже, что мы на ледяном острове. И Женя подтвердил, что слышал шум льдов около двух часов ночи. Но не паниковать же. И я сказал:
— Это не должно мешать работе. Льдина у нас огромная, запас прочности у неё большой, нам на ней жить да жить.
Петрович был у нас по совместительству и гляциологом, он поддержал меня:
— Кто бы мог подумать, что в Центральном полярном бассейне такие прочные и ровные льды?
Ровные-то ровные, только я опять вспомнил о сугробах: лопатами ничего не сделаешь, а они на станции единственная снегоуборочная «техника».
Пока суд да дело, время шло. Петрович вёл гидрохимические анализы, Женя занимался метеорологией. Я взялся за устранение хозяйственных прорех: как ни старался, не сумел, оказывается, предусмотреть на материке все мелочи. Мы забыли взять такую необходимую в хозяйстве вещь, как тазик для мытья посуды. Опустевший бидон из-под продовольствия я разрезал и смастерил большой таз. На земле ни одна хозяйка не потерпела бы такого урода. Я же не скрывал гордости. Не взяли мы с собой и лейку, поначалу проливали керосин, когда наполняли примусы. Из куска жести получилась недурная лейка.
Эрнст подошёл, скептически посмотрел, как я занимался паяльно-жестяным делом, спросил:
— Дмитрич, какие условия?
— Что за условия?
— Сколько весит первый приз?
— Эрнст, не дури.
— Его Ласкер вызывает на матч, а он как будто ничего не знает!
Розыгрышей у нас без этого хватало, я решил, что Кренкель шутит. Ничуть не бывало: Эммануил Ласкер, тепло поздравив нас, предложил мне сыграть с ним партию.
— Маэстро, что передать шахматному королю?
— Вернусь в Москву, тогда.
12 июня ветряк взялся за дело. Аккумуляторы заряжались, и Эрнст веселее насвистывал, сидя за ключом: передал и обязательную норму, и послания нашим жёнам, а я лимит превысил, злоупотребил служебным положением: отправил телеграмму ещё и брату Саше, военному моряку. В тот же день мы сделали ценное, на наш, конечно, взгляд, открытие: кирпичи из снега — отменный строительный материал. Над прорубью появился «дворец» П. П. Ширшова с лебёдкой. И Кренкель обосновался в снежном доме. Если строительство пойдёт такими темпами, решили мы, то можно будет прокладывать улицы, прибивать таблички.
Эрнст принёс очередную радиограмму:
— Вот, уже заказы поступают…
«В Москве низкая облачность, температура — минус десять градусов, видимость — два метра, осадки. Необходимо срочное вмешательство вашей „фабрики“. Примите заказ на хорошую погоду. Саша Погосов».
Этого молодого человека я хорошо знал, и его храбрость, и страсть к розыгрышам. В лагере челюскинцев он был комсоргом. Я знал: если Погосову что-то поручили, выполнит к сроку. Мы встречались много раз и до нашего дрейфа на льдине, и после возвращения. А ближе всего судьба свела нас в годы Великой Отечественной войны, когда мы вместе работали в Мурманске и Архангельске. Иностранных судов приходило много, и с их капитанами Саша очень быстро находил общий язык. Покорял Саша иностранцев и знанием английского языка, и знанием дела, и тем, что не бросал это дело во время бомбёжки.
Была как-то у меня очередная беседа с А. И. Микояном по телефону. Выяснив всё, что его интересовало, Анастас Иванович спросил:
— Как там племянник мой воюет?
— Какой племянник?
— Саша Погосов.
Сразу после беседы я вызвал Сашу к себе.
—… Капитан Погосов по вашему приказанию прибыл.
— Ты что меня подводишь?
— Чем?!
— Почему я не знаю, чей ты племянник?
— Но ведь племянник не звание, не должность, — возразил Погосов.
А тогда, на льдине, он поднял нам настроение шутливой телеграммой.
Но нам было не до заказов, все помогали Петру Петровичу Ширшову.
Выбирая час-другой, я занимался хозяйством. Сделал подвесной столик для гидрологических проб Ширшова, у койки соорудил столик для хранения мелочей, которые могут пригодиться в любую минуту. И пока работал, ворчал вполголоса. Характер у меня, что ли, такой — терпеть не могу писанины. Думал, на полюсе от неё отдохну. Оказалось, здесь её невпроворот: дневник, корреспонденции, ответы на телеграммы. Больше же всего мучал меня дневник. Он и сегодня хранится у меня — большие толстые тетради, густо исписанные карандашом…
17 июня мне не дало уснуть сообщение Кренкеля:
— Через два часа из Москвы в Америку вылетает Чкалов! Ворочался я, ворочался, а перед глазами — Москва.
В тот день мне плохо работалось. Другим — тоже. Эрнст, конечно, понимал наше состояние, то и дело информировал:
— Вылетели.
— Лёгкое обледенение.
— Небольшая тряска в моторе.
— Полет проходит благополучно.
Эрнст не расставался с наушниками, обед и ужин мы ему принесли в радиорубку. Так прошла ночь, в которую никто не сомкнул глаз. Около пяти утра Теодорыч пришёл к нам в палатку:
— На полпути между островом Рудольфа и полюсом. Потом ещё раз пришёл:
— Передали: «Идём по 58-му меридиану к полюсу. Справа — циклон. Слева — ровный облачный слой».
В 5.50 утра я услышал ровный, равномерный шум. Нет, не шум — гул.
— Самолёт!!!
Облака застилали все небо, а так хотелось увидеть самолёт с буквами «СССР» на борту! Гул все тише, тише… Совсем исчез. Вместе с ним исчезли и наши надежды на письма, газеты. Я задумался.
Кренкель тронул меня за плечо:
— Запускаем аварийку? Ветра нет, аккумуляторы сели, а нам Чкалова надо слушать: мы для них — последний советский пункт связи.
Запустили мотор.
— «Перевалили полюс. Попутный ветер. Видели ледяные поля с трещинами и разводьями. Настроение бодрое».
Жаль, нельзя ребятам послать тёплую радиограмму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175