Все - от
толстых бревен, слагавших стены очень даже симпатичных домов аборигенов, до
последнего колышка, к которому привязывали козу или корову - было покрыто
затейливой, совершенно оригинальной резьбой. Столбы, на которых висели
ворота, представали то сказочными чудовищами, то богатырями. На каждой
жерди сидели, топорща перья, деревянные птицы всевозможных размеров и форм
или распускались любовно окрашенные деревянные цветы. Целые повествования,
вырезанные в дереве, украшали карнизы и наличники. И везде, куда бы ни
падал взгляд, стояли, сидели, лежали аборигены. Иногда живые, но чаще
вырезанные из дерева туганда, причем отличать живых неподвижных аборигенов
от деревянных скульптур я так и не научился, потому что древесина
священного дерева прекрасно передает смуглые оттенки кожи аборигенов,
которые до появления людей не имели никакого представления об одежде, а
после их появления не приобрели в ней потребности. В здешнем мягком климате
одежда и в самом деле является лишь данью условностям нашего человеческого
общества, и к концу пребывания на Орьете кое-кто из нашей группы в
свободное от работы время перестал отдавать им эту дань.
Впрочем, не стану уподобляться нашим сплетникам. Ведь я рассказываю о
Каньяре.
Мне не сразу удалось напасть на его след. Во всяком случае, во время
моей первой вылазки в деревню я не встретил среди аборигенов никого, кто
мог бы хоть что-то определенное сказать о поселившемся среди них человеке.
Возвращаясь вечером в лагерь, я ощущал некое смутное беспокойство за судьбу
друга, хотя и отлично понимал: ничего страшного в этом мире, лишенном хоть
сколько-нибудь серьезных опасностей - и откуда только такие берутся?-
случиться с ним не могло. Если, конечно, дружелюбие аборигенов не было
наигранным. Правда, я мало верил в возмодность обмана. Аборигены Орьеты,
судя по всему, испокон веков жили в ладу с природой, друг с другом и самими
собой, и не было причин, которые побудили бы их к вражде или обману. Но я
все же вздохнул с облегчением, когда дня через три узнал от одного из
аборигенов, отыскавшего меня в лагере, что человек, о котором я спрашивал -
весть о том, что я им интересуюсь, быстро разнеслась по окрестностям -
живет уже несколько лет в одной из деревень за Большой рекой, в нескольких
сотнях километров от нашего лагеря. Он усердно учится резьбе по дереву -
при упоминании этого обстоятельства абориген усмехнулся - жив, здоров и,
похоже, счастлив.
Выбраться к Каньяру мне удалось лишь перед самым концом съемок. Стоило
это изрядного скандала с двумя другими младшими техниками, вообразившими,
что на мне можно выезжать, как на ломовой лошади, и они не раз еще
припомнили мне потом эти несчастные три дня отпуска, во время которых им
впервые с начала съемок пришлось поработать. Другой ущемленной стороной
оказалась секретарша продюсера: я увел у нее из-под носа лучший планер, на
котором именно в тот день она собиралась покататься вместе с очередным
кавалером. Впрочем, к ее чести надо сказать, что по натуре она была
незлобива, и очень скоро сменила гнев на милость, так что вскоре после
отлета с Орьеты наши бездельники зубоскалили уже по поводу моего с ней
романа.
Так или иначе, но к полудню я пролетел над Большой рекой и вскоре
приземлился на окраине деревни, в которой поселился Каньяр.
Но его я узнал далеко не сразу.
И не только потому, что он оброс благообразной бородой, которой раньше
никогда не носил. Просто подсознательно я никак не ожидал, что он воспримет
все без исключения обычаи аборигенов - вплоть до полного отказа от одежды.
Честное слово, до самой нашей встречи вопрос об этом как-то даже не
возникал у меня в голове. И потому я не смог удержаться от смешка, когда
понял, наконец, кого же вижу перед собой.
Человек, как бы он ни старался, всегда остается рабом условностей того
мира, в котором он вырос. И потому, как я понял потом, вспоминая нашу
встречу, меня поразил не столько внешний облик Каньяра, сколько то, как он
держался. Внутренне я не мог перестать считать его членом нашего,
человеческого общества - и потому поразился той естественности в его
поведении, которая немыслима для цивилизованого человека, лишенного одежды,
но воспринимается как должное в поведении аборигена. Лишь позже я понял,
что у Каньяра был только один путь к достижению своей цели - стать во всем
настоящим аборигеном. И он достойно - по крайней мере, на первый взгляд -
справился с этой задачей.
- Не ожидал, что увижу тебя,- сказал он, широко улыбнувшись,- Ну
здравствуй.
Мы обнялись и вошли в дом. Внутри было чисто и светло - это вообще
характерно для жилищ аборигенов. Небольшие окна в доме Каньяра были так
умело расположены, что попадавший в них свет равномерно освещал внутреннее
помещение, отделанное светлым деревом. Все оно было заставлено резными
деревянными фигурками - они стояли и на длинном столе, и на полках,
тянувшихся вдоль стен, и на полу. Я успел уже достаточно насмотреться на
создания аборигенов Орьеты и, хотя так и не понял, в чем же сокрыто
очарование, которое от них исходило - наверное, способность никогда не
раскрываться до конца есть неотъемлемое свойство любого истинного
произведения искусства - могу теперь с первого взгляда отличить их от любой
иммитации. И я, конечно же, сразу ощутил: вышедшие из-под резца Каньяра
предметы были всего лишь иммитацией, сделанной рукой человека, человека
Земли. Абориген, который рассказал мне о Каньяре, усмехнулся, когда речь
зашла о занятиях моего друга резьбой - я понимал теперь причину усмешки.
1 2 3 4 5 6 7