– Григорьев, – сказал он, припоминая. (Он славился тем, что всю школу знал по фамилиям.) – Ты знаешь, где я живу?Я отвечал, что знаю.– А что такое лактометр, знаешь?Я отвечал, что не знаю.– Это прибор, показывающий, много ли воды в молоке. Известно, – Николай Антоныч поднял палец, – что молочницы разбавляют молоко водой. Положите в такое разбавленное молоко лактометр, и вы увидите, сколько молока и сколько воды. Понял?– Понял.– Вот ты мне его и принеси.Он написал записку.– Да смотри не разбей. Он стеклянный.– Не разобью, – отвечал я с жаром.Записку было велено передать Нине Капитоновне.Я и не подозревал, что так зовут старушку из Энска. Но открыла мне не старушка, а незнакомая худенькая женщина в черном платье.– Что тебе, мальчик?– Меня послал Николай Антоныч.Эта женщина была, разумеется, Катькина мама и старушкина дочка. У всех троих были одинаковые решительные носы, одинаковые глаза – темные и живые. Но внучка и бабушка смотрели веселее. У дочки был печальный, озабоченный вид.– Лактометр? – с недоумением сказала она, прочитав записку. – Ах, да!Она зашла в кухню и вернулась с лактометром в руке. Я был разочарован. Просто градусник, немного побольше.– Не разобьешь?– Что вы, – сказал я с презрением, – разобью…Я отлично помню, что смелая мысль – проверить лактометр на снежную соль – явилась приблизительно через две минуты после того, как предполагаемая Катькина мама захлопнула за мной дверь.Я только что спустился с лестницы и стоял, крепко держа прибор в руке, а руку в кармане. Еще Петька говорил, что в снегу есть соль. Может лактометр показать эту соль, или Петька наврал? Вот вопрос. Нужно было проверить.Я выбрал тихое место – за сараем, рядом с помойной ямой. Домик из кирпичей был сложен на притоптанном снегу; от домика за сарай уходила на колышках черная нитка, – должно быть, ребята играли в полевой телефон. Я зачем–то подышал на лактометр и с бьющимся сердцем сунул его рядом с домиком в снег. Судите сами, что за каша была у меня в голове, если через некоторое время я вынул лактометр и, не находя в нем никакой перемены, снова сунул в снег, на этот раз вниз головой.Кто–то ахнул поблизости. Я обернулся.– Беги, взорвешься! – закричали в сарае.Это произошло в две секунды. Девочка в расстегнутом пальто вылетает из сарая и опрометью бежит ко мне. «Катька», – думаю я и на всякий случай протягиваю руку к прибору. Но Катька хватает меня за руку и тащит за собой. Я отталкиваю ее, упираюсь, мы падаем в снег. Трах! Осколки кирпича летят и воздух, сзади белой тучей поднимается и ложится на нас снежная пыль.Однажды я уже был под обстрелом – когда хоронил мать. Но тут было пострашнее! Что–то долго грохало и рвалось у помойной ямы, и каждый раз, когда я поднимал голову, Катька вздрагивала и спрашивала: «Здорово? А?»Наконец я вскочил.– Лактометр! – заорал я и со всех ног побежал к помойке. – Где он?На том месте, где торчал мой лактометр, была глубокая яма.– Взорвался!Катька еще сидела на снегу. Она была бледная, глаза блестели.– Балда, это гремучий газ взорвался, – сказала она с презрением. – А теперь лучше уходи, потому что сейчас придет милиционер – один раз уже приходил – и тебя сцапает, а я все равно удеру.– Лактометр! – повторил я с отчаянием, чувствуя, что губы не слушаются и лицо начинает дрожать. – Николай Антоныч послал меня за ним. Я положил его в снег. Где он?Катька встала. На дворе был мороз, она без шапки, темные волосы на прямой пробор, одна коса засунута в рот. Я тогда на нее не смотрел потом припомнил.– Я тебя спасла, – сказала она и задумчиво шмыгнула носом, – ты бы погиб, раненный наповал в спину. Ты мне обязан жизнью. Что ты тут делал около моего гремучего газа?Я ничего не отвечал. У меня горло перехватило от злости.– Впрочем, знай, – торжественно добавила Катька, – что если бы даже кошка подсела к газу, я бы все равно ее спасла, – мне безразлично.Я молча пошел со двора. Но куда идти? В школу теперь нельзя – это ясно:Катька догнала меня у ворот.– Эй, ты, Николай Антоныч! – крикнула она. – Куда пошел? Жаловаться?Я обернулся. Ох, с каким наслаждением я дал ей по шее! За все сразу – за погибший лактометр, за вздернутый нос, за то, что я не мог вернуться в школу, за то, что она меня спасла, когда ее никто не просил.Впрочем, и она не зевала. Отступив на шаг, она двинула меня в подвздох. Пришлось взять ее за косу и сунуть носом в снег. Она вскочила.– Ты неправильно подножку подставил, – сказала она оживленно. – Если бы не подножка, я бы тебе здорово залепила. Я у нас в классе всех мальчишек луплю. Ты в каком? Это ты бабушке кошелку нес? Во втором?– Во втором, – сказал я с тоской.Она посмотрела на меня.– Подумаешь, градусник разбил! – сказала она с презрением. – Хочешь, скажу, что это я? Мне ничего не будет. Подожди–ка.Она убежала и через несколько минут пришла в шапочке, уже другая, важная, с ленточками в косах.– Я бабушке сказала, что ты приходил. Она спит. Она говорит: что же ты не зашел? Она говорит: хорошо, что лактометр разбился, а то было мученье каждый раз его в молоко пихать. Он все равно неверно показывал. Это Николая Антоныча выдумки, а бабушка всегда на вкус скажет, хорошее молоко или нет…Чем ближе мы подходили к школе, тем все важнее становилась Катька. По лестнице она поднималась, закинув голову, независимо щурясь.Николай Антоныч был в учительской, там, где я его оставил.– Ты не говори, я сам, – пробормотал я Катьке.Она презрительно фыркнула; одна коса торчала из–под шапки дугой.Именно с этого разговора начались загадки, о которых я расскажу в следующей главе.Дело в том, что Николай Антоныч, тот самый важный и снисходительный Николай Антоныч, которого мы привыкли считать неограниченным повелителем четвертой школы, исчез куда–то, как только Катька переступила порог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33