Ее поместили наверху в комнате без окон, под
соломенной крышей, чтобы она привыкала лежать в темноте. Так поступают с
глубокими стариками, чья жизнь проходит в сумерках. Так новорожденные
должны учиться жить в лучах рассвета.
Право посетить Зал Плача я получила не из-за болезни прабабушки, а
потому что у меня появились признаки взросления: начали наливаться
маленькие груди, закудрявились волоски в укромных местах и хлынула свежая
кровь из нетронутого гнезда моего тела.
Я была готова. Разве не провела я в детстве много часов, играя в Зал?
Одна или с братьями, я строила из веток ивы и сорванной ботвы свои
собственные Залы. Мы накрывали столы, делали надписи, рисовали картинки. И
всегда, всегда мой стол был самым лучшим, хотя я не была самой старшей.
Мой стол, украшенный лентами и дикими цветами: красным триллисами жизни,
сине-черными траурными ягодами смерти и переплетенными зелеными веточками
между ними - был не просто красив невинной красотой. Нет, у моего стола
был характер, одновременно мой и того, по ком оплакивание. В нем была
сущность, и воображение, и смелость, даже когда я была совсем маленькой.
Все замечали это. Другие дети это понимали, некоторые завидовали. Но
взрослые, которые приходили посмотреть, как мы играем, они знали точно. Я
слышала, как один из них сказал: "У нее талант плакальщицы, у этой
малышки. Хорошенько запомните ее". Как будто мой большой рост и угловатое
тело не делали меня заметной.
Еще ребенком я начала слагать собственные стихи печали, по-детски
лепеча их своим куклам. Первые стихи были подражанием погребальным песням,
которым меня учили, но в них всегда было что-то лично мое. Я особенно
помню один, потому что мама поделилась им со старшими как признаком моей
одаренности. Бабушке не понравились эти стихи, ей понравились другие, но в
этом споре победила мама. Стихи начинались так:
Я ухожу на темном корабле
Невидимому берегу навстречу.
Мне уходящей в спину плещут
Стенания родных лишь...
Корабль кромсает грудью волны.
Темный корабль, невидимый берег - это все было лишь калькой с обычных
метафор погребальных песен. Но слова пятой строчки, которые оттеняли
центральный образ, вырезанную из дерева фигуру обнаженной женщины, нечто,
о чем я не могла иметь понятия, потому что мы были родом из Средних Долин,
землепашцы и мукомолы - эта пятая строчка всех убедила. Я, дочь мельника,
долговязая и тонконогая, я была одаренным ребенком. Я неделями смаковала
их похвалы и пыталась повторить свой успех, но больше не смогла. Мои
следующие стихи были банальны: в них не было и намека на талант. Прошли
годы, прежде чем я поняла, что у меня лучше получается оплакивание, когда
я не стараюсь произвести впечатление, хотя критики, публика и глупые
придворные не могли видеть разницу. Но мастер всегда узнает.
И, наконец, наступил день, когда я достаточно повзрослела, чтобы
войти в Зал Плача. Я встала рано и много минут провела перед зеркалом,
единственном в нашем доме, которое не было закрыто серой траурной тканью.
Я нарисовала себе темные круги под глазами и положила себе густые тени на
веки, как и положено плакальщице. Конечно, я перестаралась. Какая
начинающая плакальщица может избежать этого? Мне еще предстояло узнать,
что подлинная печаль сама рисует на лице глубокие впадины, она - лучший
скульптор человеческого тела, чем все наши краски и тени. Грим должен лишь
подчеркивать. Но я была молода, как я уже сказала, и даже прабабушка в
своей темной комнате не смогла вразумить меня.
В тот первый день я сделала смелую попытку. Мой дар изобретательства
проявился уже тогда. Я закрасила ногти таким же цветом, как веки, а на
большом пальце левой руки перочинным ножиком проскребла крест, чтобы
обозначить пересечение жизни и смерти.
Да, я вижу, что ты понимаешь. Это было началом узоров, которые я
потом выцарапывала на всех ногтях, узоров, которые стали так модны среди
молодых придворных плакальщиц и были названы моим именем. Я сама больше
никогда не делаю этого. Тогда это казалось мне таким пустяком: немного
лишней краски, немного лишних пятен темноты на фоне света. Инстинктивное
движение, которое другие приняли - ошибочно приняли - за проявление
гениальности. В конце концов, гениальность есть не более, чем этикетка
инстинкта.
В свои длинные волосы я также вплела триллисы и траурные ягоды. Но
это имело значительно меньший успех. Насколько я припоминаю, триллисы
увяли быстрее, чем за полдня, а от сока ягод волосы слиплись. Все же, в
тот момент, когда я поднялась наверх, чтобы отдать свой долг уважения
прабабушке, я чувствовала себя настоящей плакальщицей.
Она повернулась в кровати, на ножках которой были выгравированы
погребальные венки, той самой кровати, в которой умирали все женщины в
нашем доме. Воздух в комнате был спертым и неподвижным. Даже мне было
трудно дышать. Прабабушка посмотрела на меня своими блестящими
полумертвыми глазами, рот у нее был искривлен от боли. Какая-то болезнь
грызла ее изнутри.
- Ты заставишь их помнить меня? - спросила она.
Зная, что мои мама и бабушка уже обещали ей это до меня, я тем не
менее ответила:
- Прабабушка, я сделаю это.
- Пусть строчки твоих погребальных песен будут длинными, - сказала
она.
- Пусть твой путь к смерти будет коротким, - ответила я, и ритуал был
завершен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54