— Борис Николаевич, как никто, умеет сливаться с толпой. Это его первейшее качество как политика. Ведь что мы видим? На людях Борис Николаевич воплощается в личность жесткую, бескомпромиссную, пренебрежительно эксплуатирующую… на первый взгляд… человеческий материал. А Михаил Сергеевич — наоборот, эдакий душка, да?.. — Бурбулис взглянул на Алешку, пытаясь понять, успевает тот за ходом его мысли или нет, — вот как обманчива природа! Какая задача стоит перед Борис Николаевичем и его соратниками? Первое, главное: вырвать людей из плена их прошлого, научить — или заставить! — иначе смотреть на самих себя, привить им интерес к рациональному накоплению опыта и трудовых капиталов. Самое важное — построить в России народный капитализм!
Пиджак у Бурбулиса был какой-то странный, на размер больше, рукава почти касались ногтей.
«Похудел, наверное», — понял Алешка…
А ведь Бурбулис, черт возьми, ему нравился! Да, нуден, это есть… говорит так, будто он не говорит, а вытягивает фразы из себя самого, как в старом цирке факиры (таких номеров больше нет) вытаскивали изо рта длинные-длинные ленты, иногда с бритвами… — но в нем вдруг что-то зажглось, заискрилось, Бурбулис стал как натянутая струна, натянутая сильно, решительно, на поражение!..
Интересно все-таки организованы революции: рядом с Лениным — Троцкий, камертон «бури и натиска», рядом с Ельциным — Бурбулис, тоже вождь, — разные эпохи, разный масштаб, а роль сходная! Бурбулис — он как сито, все вопросы решаются здесь, в его кабинете, только здесь: наш — не наш, надо — не надо и т. д. Но Алешка думал о другом, — обаяние революции и революционеров заключается в том, что между эстетизмом и варварством есть какая-то несомненная связь. Поход Ельцина во власть стал для Бурбулиса важнейшей формой социального творчества. Не только массам — он и себе самому назначил «самоотверженную борьбу». Именно самоотверженную: когда Ельцин упадет, сопьется (это будет рано или поздно), он, Бурбулис, тут же подхватит Россию и заменит Ельцина. Да, он готов быть преемником первого президента, не дожидаясь завтрашнего дня, он готов уже сегодня заменить Ельцина там, где нужно, где можно, хотя заменить Ельцина можно везде!
— Пошли!.. — Бурбулис сдернул Алешку с дивана и потащил его в комнату отдыха, — пошли!
Он так крепко держал его руку, что Алешка сразу обмяк, хотя и не думал сопротивляться. В этом порыве было что-то очень сильное, тревожное — настолько сильное, что сопротивляться не хотелось.
— Суббота все-таки, — бормотал Бурбулис… — давай-ка, знаешь… по рюмке!
В комнате отдыха стоял небольшой аккуратный шкафчик, Бурбулис открыл дверцу, но передумал и подошел к сейфу.
— «Вдова Клико»… — пробовал, нет?
Бурбулис открыл сейф.
— Смотри!
Алешка ничего не знал о «Вдове Клико», но успел заметить, что бутылка початая — вина осталось на бокал, на два, не больше.
Так и получилось: по бокалу.
— Это лучшее шампанское мира, — объяснил Бурбулис. — Давай на брудершафт?! Смотри: локоть в локоть… так… так… ты пьешь, я пью, так, выпили… теперь поцелуемся!
Бурбулис не успел подставить губы, Алешка с размаха чмокнул его в щеку.
— Ну… — как шампанское?
— Приятно… — смутился Алешка, — приятно…
— Приятно?
— Да.
— Ну, хорошо… — Бурбулис опять потрепал его по щеке. — Пошли! Старик, я думаю, уже в приемной…
Бурбулис был прав: Борис Александрович так боялся опоздать, что пришел минут на сорок раньше, чем нужно. Откуда-то появился Недошивин — крутился в «предбаннике». Узнав, что придет Покровский «из оперы», Недошивин был убежден, что Покровский руководит ансамблем танца (он даже был на их концерте). А тут — старик, завернутый в шарф: у Бориса Александровича болела щитовидка и врач «кремлевки» прописал ему подушечку-платок. Борис Александрович прятал подушечку под шарф, заправляя шарф в пиджак — вульгарно, конечно, а что делать?
Недошивин аккуратно выяснил у Бориса Александровича, чем он занимается.
— Делаю постановки, — сказал Покровский.
— Так мы коллеги, — засмеялся Недошивин.
— Да ну?
— А тут одни постановки… в Кремле…
— И что идет?
— Да так, херня разная. Сплошные спектакли. Загляделся — схавают!
— А…
— Так и живем, батя. В застенке.
— Где, простите?
— За стеной… за кремлевской. В застенке.
— Да-а… — протянул Борис Александрович.
— Так вот… осточертело все…
Недошивин махнул рукой и вышел.
Старость редко бывает красивой, редко. Особенно в России. Русский человек, как известно, вообще не любит жить, в старости — тем более.
Старость тех, кого Борис Александрович хорошо знал, кого уважал, была прекрасной, величественной — старость Рихтера, Козловского, Пирогова, Максаковой, Рейзена, Мравинского, Царева…
Анна Андреевна Ахматова говорила Борису Александровичу, что в старости Пастернак был так красив и интересен, так… молод, что с молодым Пастернаком его просто невозможно, нелепо сравнивать!
А сама Анна Андреевна? Царица. Бедно, очень бедно жила — и какое величие! Однажды, у кого-то в гостях… где это было? У Рихтера? Анна Андреевна оборонила… ну нечто дамское… что-то там лопнуло и это дамское… просто упало на паркет. Анна Андреевна небрежно, ногой, откинула тряпку под стол и как ни в чем не бывало продолжала беседу, ибо ничто не может помешать беседе, если это действительно беседа!
Когда появилось свободное время, Борис Александрович разговаривал сам с собой: из всех, кто остался жив, он был (для себя) самым интересным собеседником.
Однажды на опушке подмосковного леса он случайно столкнулся с Товстоноговым; Георгий Александрович гостил на Пахре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85