— Так откуда, спрашивается, взялся Ельцин? — вдруг подвел итог Горбачев. — Вот откуда? Ведь Ельцин — это народный гнев.
— Э… э… — удивился Яковлев. — Ельцин — не народный гнев, а народная глупость, Михаил Сергеевич. А танки… — нет, покойный Ахромеев все-таки меня убедил… да, убедил: когда американцы прикидывали, сколько в Союзе танков, всего остального… они относились к нам как к ровне, хотя «холодную войну» мы проиграли… Устинов строил танки не для войны, для паритета… тоже ведь не дурак был…
— Так что, Саша, я сделал плохого? Что?!
— Сказать? — сощурился Яковлев. — Я скажу, Михаил Сергеевич: плохо мы сделали перестройку, вот что… Посмотрите на Ельцина! У него — кувалда в руках. А у нас, Михаил Сергеевич, перочинный ножичек… Оно, конечно, кувалда для страны страшнее, но мы-то… перестройку… перочинным ножичком вырезали: резвились, резвились… и переиграли самих себя…
Горбачев встрепенулся, — в нем мелькнуло что-то злое, очень злое:
— К топору, значит, зовешь Россию?..
— Топором, Михаил Сергеевич, в деревнях дома до сих пор строят, — возразил Яковлев. — Топор-то… в России… великая вещь…
Ветер стих: стал жалобным.
— Да-а… — Горбачев ловко подцепил сыр, — представь себе: в Америке три губернатора встретились… где-нибудь в Неваде… а лучше — на Аляске, в снегах… выпили водки, застрелили — от не хера делать — местного зубра и решили, что завтра их штаты выходят из Штатов, что у них, бл…, будет теперь новое государство. Ну, что Америка с ними сделает?
Яковлев захохотал — громко, от души.
— Правильно смеешься, — помрачнел Горбачев. — Их тут же сдадут в психушку, причем лечиться они будут за собственный счет…
Не сговариваясь, Горбачев с Яковлевым взяли рюмки.
— «Умри, пока тебя ласкает жизнь!» — усмехнулся Яковлев.
Закусили.
— Беловежье — это второй Чернобыль, — заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. — Никто не знает, что страшнее…
— Страшнее Чернобыль, — махнул рукой Горбачев, — главный инженер… Дятлов, я даже фамилию запомнил, был связан с кем-то, то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница! И умник какой-то, генерал (кто — не выяснили) отдал приказ: снять дополнительную энергию. Логика, — Горбачев потянулся за соком, — простая, советская: если завтра война, если завтра в поход, заводы можно вывезти, эвакуировать, а что с реактором делать? С атомной станцией? Врагу оставить? Взорвать-то невозможно, планете конец! Курчатовцы доказывают: реактор можно остановить, но в запасе надо иметь сорок секунд, чтобы запустить дизель-генератор, рубашка реактора начнет охлаждаться — пойдет процесс. А где найти эти сорок секунд? Вот Дятлов и упражнялся… по ночам. Восемь дизель-генераторов по восемьсот киловатт каждый! А пока они маневрировали — упустили запас защитных стержней, вот и все. Теперь — о Ельцине, я подытожу так: ты, Александр Николаевич… хорошо знаешь: я — человек, который способен улавливать все движения в обществе, способен их нормально воспринимать, я не могу не видеть и не реагировать на какие-то течения, тем более когда собрались руководители трех таких республик. Я сейчас оставляю за пределами, что собрались только трое — и сразу объявляют, что не действуют союзные структуры и законы, что Союз «закрыт», — это я не признаю, это противоречит моим убеждениям! Но: есть предложения, есть политика, есть серьезные намерения иначе повернуть процесс — пожалуйста… то есть я, Саша, хочу, чтоб это все было осмыслено при принятии решения… — понимаешь?
На пульте с телефонами вдруг пискнула красная кнопка.
— Что?! — Горбачев подошел к столу.
— На городском — Ельцин, Михаил Сергеевич, — доложил секретарь.
— Ельцин?
— Так точно, на городском.
Горбачев крайне редко пользовался городскими телефонами.
— Погоди, как его включать-то?
— Шестая кнопка справа, Михаил Сергеевич.
Шел третий час ночи.
— Вот так, Саша…
— Да…
— Звонит…
— Звонит.
— Может… не брать? Три часа ночи все-таки…
— Засранцы, конечно… — Яковлев зевнул. — Сами не спят и нам не дают…
— Не брать?..
— Возьмите, чего уж там…
Горбачев снял трубку:
— Ну, Президент, здравствуйте! Что скажешь, Президент? Тебя, я слышал, поздравить можно?
Они боялись друг друга, неизвестно, кто кого больше.
— Хорошо, а это как понять?! — вдруг закричал Горбачев. — Как?! Выходит, Бушу вы доложились раньше, чем Президенту собственной страны!..
Ельцин сказал что-то резкое и положил трубку. Только сейчас Яковлев почувствовал, что в кабинете — очень холодно.
— Они говорят, Буш их… благословил… — медленно сказал Горбачев.
Он стал похож на ребенка.
— Вот так, Саша… Вот так…
Через несколько минут позвонил Назарбаев: руководители союзных республик — все, как один, — отказались поддержать Горбачева.
Утром, ближе к десяти, явился Собчак: похожую позицию занял Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II.
— «Милые бранятся — только тешатся», — сказал Патриарх.
28
Утро чудесное, а Руцкой приехал в аэропорт ужасно злой. В Исламабаде беспощадное солнце, а в Лахоре, столице Пенджаба, где Руцкой встречался с моджахедами, ещё страшнее: сорок два градуса в тени.
Гульбельдин Хекматьяр разыграл мерзкий спектакль, — настолько мерзкий, что Алешка пожалел Руцкого.
Политика нельзя уничтожать. Тем более — Руцкого.
В истории его афганского плена есть свои тайны. Плен Руцкого был на самом деле не афганским, а пакистанским, то есть Руцкой просто залетел не туда, ошибся адресом, точнее — страной. Его сбили войска противовоздушной обороны Пакистана, Руцкой приземлился за Парачинаром, в ста шестидесяти километрах от границы, где его и подобрали боевики Хекматьяра (здесь была их база).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85