Но я назаровских знаю, — от физкультуры от ихней прибыль, видать, есть, а в школах, звеняйте, чтоб завод купить, таки деньги не плотют…
Егорка опасался, что его не поймут; для убедительности он перешел на крик, размахивал руками и остановиться уже не мог.
— А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо взглянул на Петракова, — когда эти товарищи к власти придут, они ж на нас свою деньгу отрабатывать будут, на ком же еще?
— Так и сейчас несладко, — вставил Петраков.
— Несладко, да, — согласился Егорка, — но беды нет, нет беды, счас мы — не говно, а будем говно, точно говорю! Погано живем, скучно, Москву не видим, — все верно! Только деньги у нас, слава богу, никто не отымает, Михалыч — директор с характером, но мы с ним договориться могём; у него совесть есть, авторитет, а если пацаны эти… назаровские… к власти придут, они все у нас выгребут, все до копейки, они нам вощ-ще платить не будут, тока на хлеб и воду, как в Освенциме, шоб мы не загнулись и на работу ходить могли! Не люди мы станем без денег-то, — слышите? Затопчут нас так, что нам самим стыдно станет, то-ка и не спросит нас никто, потому как страна эта будет уже не наша! Я, — Егорка помедлил, — можа, конечно, и не то говорю, люди мы маленькие, в лесу живем, но если назаровские, мил человек, у вас завод покупают, это вы там в Москве с ума посходили; это я кому хошь в глаза скажу, а Горбачеву — в морду дам, если встречу! Чё вы к нам в Сибирь лезете, а? Чё вам неймется-то? Мужики в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того Москву защищали, чтобы она счас для Сибири хуже немцев была! А Ельцину я сам письмо накатаю, хоть отродясь писем не писал, — упряжу, значит, шоб назаровских не поддерживал, ему ж самому потом противно будет! Так вот, Михалыч, — мы правду любим! В России все правду любят! И баньку строить — не будем, неча нас обижать, а если я вам обедню испортил, так звеняйте меня!..
Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка — вздрогнула.
— А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, — засмеялся Петраков. — Да он сам кого хочешь на галеры отправит!
Чуприянов не ответил. Он сидел опустив голову и сжимая в руке пустую рюмку.
26
— Андрюха! Козырев! Ан-дрю-ха!..
Андрей Козырев выглянул в коридор:
— Чего?
— Андрюха, где документ?
Внешне Шахрай был спокоен, даже если он волновался.
— Какой?
— Тот, что вчера утрясали. Про СНГ.
Козырев насторожился:
— Машинистке под дверь засунул. Ночь же была!
— Машинистке?
— Ей…
Шахрай развернулся и пошел в конец коридора.
— Что случилось-то? — Козырев схватил рубашку. Он был в модных спортивных штанах и в домашних тапочках на босу ногу.
— Бумага исчезла.
— Как исчезла?!
— С концами.
— Но через час подписание!..
— В том-то и дело…
Коридор был какой-то неуклюжий, кривой и очень темный. Коммунисты не умели строить приватные резиденции.
— А бумажка, поди, уже у Горбачева…
— Чисто работают, — заметил Шахрай. — Хоть бы ксерокс оставили…
В окружении Президента России Бурбулис и Шахрай были, пожалуй, единственными людьми, которые не боялись Ельцина. Однажды, когда Ельцин провалил на съезде депутатов какой-то вопрос, Шахрай, публично, с матом, объяснил Ельцину, что он — осел, Ельцин простил.
Навстречу шел Коржаков:
— Ну?
— Ищем, — сказал Шахрай.
— А чё искать… — скривился Коржаков, — сп….ли — эх! Не уследили…
Странно, но Коржаков при Козыреве стеснялся ругаться по-матери.
Ночью, за ужином, Кравчук предложил выкинуть из договора «О Содружестве Независимых Государств» слова о единых министерствах, о единой экономике, то есть уничтожил (хотя это и не декларировалось) единое рублевое пространство. Рубль был последним якорем, на котором мог стоять Советский Союз (даже если бы он назывался — отныне — Содружеством Независимых Государств). Ельцин не сопротивлялся, только махнул рукой: он устал и хотел спать.
Гайдар вписал в договор те изменения, которые продиктовал Бурбулис. После этого Козырев (его никто не просил) отнес окончательный вариант договора в номер, где жила машинистка Оксана. Время было позднее, Козырев сунул текст в щелочку под дверью и прикрепил записку, что этот текст к утру должен быть отпечатан набело.
Оксана плакала. Она уверяла, что под дверью — ничего не было. Полковник Просвирин, который проверил весь номер и лично залезал под кровать, ничего не нашел — только пакет от дешевых колготок.
Козырев волновался: статус министра иностранных дел не позволял ему ломиться среди ночи в женский номер (Козырев всегда был очень осторожен), но о каких приличиях может идти речь, если решается судьба страны!
— Вот дверь, — горячился Козырев, — Вот тут — я! И вот так — сунул!
— Вы ежели… что суете, Андрей Владимирович… — советовал Коржаков, — надо сувать до упора. А если краешек торчит — кто-нибудь сбалует и дернет!
— Разрешите доложить, товарищ полковник? — Просвирин подошел к Коржакову. — Машинистка не здесь живет. Машинистка Оксана.
— Как не здесь? А здесь кто?
Коржаков грохнул по двери кулаком. Из-за неё вылезла лохматая голова старшего лейтенанта Тимофея, охранника Ельцина, отдыхавшего после ночного дежурства.
— Слушаю, товарищ полковник!
— У тебя на полу ниче не было? — нахмурился Коржаков.
— Никак нет, — испугался Тимофей. — Ничего недозволенного. Чисто у нас.
— А бумаги под дверью были?!
— Какие бумаги?
— Обычные листы, почерк похож на детский, — подсказал Козырев.
— Ну? — нахмурился Коржаков.
— Так точно, товарищ полковник! Валялось что-то.
— Где они?
— В туалете, — оторопел Тимофей. — В корзинке. Я думал — шалит кто…
— Хорошо не подтерся, — нахмурился Коржаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85