Хорошая репутация — самое дорогое, что есть у делового человека, без нее он не сможет делать успешный бизнес. Многие крупные сделки совершаются устно: обе стороны берут на себя обязательства, от которых невозможно отказаться, даже если официальный договор еще не подписан. Если же кто-то нарушит эту этическую норму взаимного доверия, слух об этом тут же разнесется по бизнес-сообществу; с нарушителем вряд ли кто захочет иметь дело.
Помню, как меня удивило, что почти любой потенциальный работодатель подробно мне описывал все свои возможности, ситуацию нынешнюю и в перспективе независимо от того, собирался ли он меня взять на работу или отказать.
Трансперенси касается также и личной жизни человека, что ставило меня иногда в тупик. Сорокалетний школьный учитель Макс, недавно женившийся на русской девушке, сказал за домашним столом, где сидели малознакомые ему люди: «Ложусь завтра в клинику, в хирургию. Дело в том, что моя бывшая жена не хотела иметь еще детей, кроме наших двоих. Так что мне пришлось прооперироваться. А теперь мы с Таней решили завести ребенка, и врач сказал, что для этого нужна другая операция». Его русская жена дернула мужа за рукав и покраснела. Макс посмотрел на нее с удивлением: «Что-то не так?»
Так же свободно, не стесняясь рассказывают о своих болезнях, предстоящих операциях. Очаровательная девушка в незнакомой компании безо всякого смущения мимоходом замечает: «Когда я лечилась в Обществе анонимных алкоголиков...» Такая правдивость отсекает подозрение, что от тебя что-то скрывают. Она сильно облегчает общение.
Однако, как мы знаем, у каждого достоинства есть продолжение в виде недостатка. У трансперенси такое продолжение — доносительство. Я могла бы привести бесконечное количество примеров доносительства, не меньше, чем Йел Ричмонд — вранья в России. Доносят: ученик на ученика, водитель на другого водителя, сосед на соседа, студент на преподавателя...
На моей лекции девочка поднимает руку: «Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, — она делает небольшую паузу. — Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу». Я смотрю на лица студентов — никакого осуждения.
Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Его упрекали в необъективности, в фаворитизме, в любви к одним (на самом деле сильным студентам) и нелюбви к другим (конечно, слабым). Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт. Я очень сочувствовала Борису, но все-таки слегка сомневалась: может, в доносах и была какая-то доля правды? Пока однажды похожая история не приключилась лично со мной.
Перед началом курса я предупредила студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два раза еще прощаются, но если пропусков больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. Кто-то пропустил одно занятие, кто-то два... Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена снизить ей оценку. Она кивнула, я решила, что в знак согласия.
Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сообщил, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы, он сам напишет студентке ответ.
На следующий день меня разбудил в восемь утра звонок из деканата. Секретарша сообщила, что теперь уже на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, к концу года студенты оценивали работу своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.
Но самым диким был донос одного преподавателя студентам на другого. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. В конце ее по реакции, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз наоборот — сначала по-английски, потом по-русски.
Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов — те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю свою ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили иностранный язык, но стыдятся в этом признаваться. Я, конечно, могу дальше продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут, и как же они тогда будут сдавать экзамен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88