Затем извлекает из рамки фотографию матери. Фотографию Мануэля брать не стоит — это слишком опасно, у нее будет или оригинал, или ничего. Однако письма его она все же возьмет, несмотря на то что большинство из них написано на бумаге с грифом сената. Одного костюма вполне достаточно. Джинсы. Свитер. Плащ. Немного белья. Домашние туфли она заворачивает в пижаму. И наконец, коробка из-под сигар, разрисованная маленькой Кармен ко дню рождения Марии: в ней лежат вырезки из газет, необходимые бумаги, обручальное кольцо матери и ключи от отцовской квартиры.Вот и все. А прочий скарб, безделушки, посуда, кухонная утварь, проигрыватель, который все еще крутится, — увы, слишком тяжелый! — пылесос, телевизор, мебель, купленная в кредит, — все это станет добычей судебных исполнителей, которые взыскивают за просрочку платежей по векселям, по квартирной плате, по налогам. Тут можно быть спокойной: эти вещи, пущенные с молотка по сниженным ценам в торговом зале грошового аукциона, не покроют долгов, хотя стоят они в три раза дороже… Ну ладно! Вещи есть вещи, и можно позволить себе щемящую жалость, возникающую при расставании с ними. Мария быстро оборачивается. Она смотрит на фотографию Мануэля, короткие усики которого обычно пахнут табаком и слегка царапают кожу при поцелуях.— Будь спокоен! Я не наведу ищеек на твой след, — шепчет она.И выходит с чемоданом в руке, захлопывает, но не запирает дверь, сбегает с восьмого этажа по лестнице вместо того, чтобы сесть в лифт. * * * Однако внизу ей загораживает проход вооруженная спицами консьержка.— Вы кто будете, мадемуазель? И куда направляетесь с чемоданом?— А в чем, собственно, дело? — спрашивает в отdет Мария. — Я живу в двести восьмой квартире и иду по своим делам.Отпихнуть консьержку вряд ли удастся — та крупней ее. С чемоданом в руках быстро не побежишь и, когда за тобой, заслышав крики, начнут гнаться прохожие, далеко не уйдешь. Поэтому Мария заставляет себя говорить спокойно и даже улыбнуться.— В двести восьмой? Подождите-ка, — задумчиво тянет привратница. — Простите, но порядки нынче строгие, и я должна обо всем докладывать. Вы у меня на заметке. Вы ни разу не появлялись здесь после событий. И потом, вас ищет какая-то родственница…— Я была в провинции и сейчас еду туда еще на некоторое время, — говорит Мария. И, решая сыграть на доверии, роется в сумке. — Могу я оставить вам ключи и попросить снять показания счетчиков? Я еду в Сан-Винсенте, к моему дяде, капитану Пачеко: я занимаюсь племянниками, пока их мать больна.Ключи от квартиры, куда она никогда не вернется и где судебные исполнители так и не наберут барахла на нужную сумму, небольшая купюра, имя несуществующего дяди-военного — это даже больше, чем нужно. Возможно, за ее спиной и позвонят куда следует. Но будет поздно. Желтое такси увозит Марию и высаживает ее возле банка. Счета блокированы, и она может взять лишь ничтожную сумму. Правда, капитал Марии так невелик, что в данном случае это излишняя мера предосторожности! Она снова берет такси, на сей раз синее, и шофер, так же как и первый, скрупулезно записывает в специальный блокнот пункт посадки и пункт назначения.«Всегда давайте точный адрес, подождите, пока машина отъедет, а дальше добирайтесь пешком», — посоветовал ей Оливье.Наконец она идет по улице своего детства, в одной руке несет чемодан, а другой сморкается, прикрывая платком лицо. Время удачное: магазины закрыты, а жильцы старого четырехэтажного дома, дуайеном среди совладельцев которого был ее отец (он всегда занимал первый этаж, куда приходили к нему богатые тупицы, которые могли позволить себе нанять репетитора), сейчас как раз обедают.Марию никто не увидел, никто не узнал. Она входит в дом, и сердце у нее рвется на части. С той минуты как вся семья вместе с нею отправилась в церковь, ничья нога не ступала в эту квартиру, где праздник, так и не начавшись, истлел. В передней полно почерневших букетов, в корзинах засохшие цветы, гортензии с тремя-четырьмя сморщенными, похожими на пергамент шапками, между которыми еще блестят банты белых атласных лент. От всей этой свадебной флоры исходит запах гниющего подлеска.Задыхаясь, Мария медленно идет дальше. В столовой, где все покрыто тонкой серой пленкой, на столе громоздятся неразвернутые подарки. Высокий фикус, которым так гордилась госпожа Пачеко, обронил все свои листья, и они осенним ковром лежат на паркете. Две чудовищно раздувшиеся золотые рыбки плавают в аквариуме брюхом кверху; а возле окна шесть бенгальских воробьев, погибших от голода и жажды, лежат в клетке на собственном помете с торчащими вверх крохотными коготками.В кухне еще страшнее. Дневной банкет был намечен в ресторане Сильвио, но для ужина в узком кругу все было приготовлено здесь. В ветчине кишат черви, невольно напоминая, что та же участь постигла и всех гостей. Два заплесневелых торта таращатся, словно две белесые луны, а от распиленного пополам, разложенного на длинном блюде лангуста, окруженного маленькими слоеными пирожками, от яиц, нарезанных в форме звезды и точно покрытых ярью-медянкой, исходит такое зловоние, что Мария поспешно устремляется в кабинет отца.Когда-то это была святая святых, куда даже госпожа Пачеко не часто осмеливалась зайти, а дети допускались лишь в тех случаях, когда нужно было показать дневник или после очередной шалости предстать перед судом отца-учителя, величественного и добродушного человека, которому быстро надоедало вникать во всю эту ерунду, но он все равно напускал на себя важный вид, внушая детям почтение своим гулким голосом, окладистой бородой, огромным количеством чернильниц, ученических тетрадей, перьев, пресс-папье и бумаг на дубовом письменном столе, в который упирался круглый живот, обтянутый жилетом с расстегнутыми пуговицами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50