–Большой, а кажет себя меньше. Тусклый – не блестит, а красивый… В черном у него синеет, вроде как селезневое перо. Голову держит очень уж ловко.Лена накинула на сидящего Колбата кожаную куртку с малиновыми петлицами, надела на голову старый шлем Андрея, и Колбат, вероятно побаиваясь шуршания кожи, долго сидел не шевелясь, похожий на черного ворона, печального и озабоченного. Вася уселся напротив Колбата и быстро и верно нарисовал его. Под портретом Лена написала: «Военный пес службы связи Колбат, получивший случайное ранение в мирных условиях». 6 Целый месяц мы не снимали повязки, и она лежала прекрасно. Последнюю неделю лапа, видимо, сильно чесалась: мы часто видели, как Колбат, лежа на козьей шкурке, вгрызается в незавязанный кусочек лапы и заезжает зубами все глубже под картон шины и даже обкусывает картон. Давно уже белая повязка была подбинтована сверху красноармейской обмоткой, так что разорвать ее было очень трудно. Когда Колбат тянул ее зубами, кто-нибудь из нас говорил «фу», и Колбат, грустно взглянув, нехотя оставлял лапу и начинал лизать ее поверх обмотки, прикусывая там и тут зубами и почесывая. Мы всё боялись снять повязку раньше времени, и так он ходил с забинтованной лапой больше четырех недель.В том году на Дальнем Востоке зима была редкая: все подсыпало снежку, и не видно было голой, озябшей, в трещинах земли, как бывает здесь часто зимой. Такие закаты расцветали против наших окон, что я всегда старалась закончить все дела и на эти полчаса стать в нашей столовой спиной к теплой печке и смотреть, как загораются морозные узоры на окне.Однажды, когда красный с золотом закат осветил наше окно, я засмотрелась и не заметила, как подошел Колбат.Он ткнулся мордой мне в колено, неуклюже затоптался, посовывая согнутую свою забинтованную лапу, виляя хвостом и всем видом показывая, что он рад. Я подумала, что Андрей был глубоко прав, когда говорил, что нельзя портить бездействием хорошую собаку. Я представила себе, что мне-то хорошо так стоять, отдыхая и радуясь на красное солнце, после того как я весь день была с людьми. А Колбат, приученный работать с человеком, сидит целый день, и ему тоскливо. И я решила, если срастется его лапа, заниматься с ним, чтобы у него было хоть какое-нибудь небольшое дело.Когда пришло время снимать повязку, мы с Леной попросили прийти Савельева, и, приказав Колбату: «Сидеть!», я стала развертывать наружный бинт. Андрей был дома и тоже подошел посмотреть. Только я сняла шину и взялась за внутренний марлевый бинт, которым были обернуты ранки под шиной, как Колбат с остервенением ухватил свою лапу зубами, срывая остатки бинта и обдирая с лапы шерсть. В мгновение ока он словно остриг всю лапу. Сначала, видя, как летит клочьями черная шерсть, весь рот у Колбата набит ею и лапа оголяется, мы испугались, но потом поняли, что шерсть, прижатая повязкой, постепенно вылезла и теперь только отпала.Ощупав лапу, мы убедились, что кости срослись правильно. Только на месте перелома оставалось небольшое утолщение – костная мозоль, которая и срастила сломанные кости.Савельев погладил Колбата по голове и сказал:– Поздравляю тебя с новой лапой!И Колбат преданно сунулся носом ему в колени.Савельева Колбат любил неизменно и даже повизгивал, как щенок, когда собаковод заходил к нам. Ляжет на полу около него, а как только Савельев соберется уходить, сразу уши напряжет, вскочит и смотрит в глаза, точно спрашивает: «Уходишь?» Побежит за ним к двери, провожает… А когда Савельев гладил его, Колбат весь замирал.– Почему Колбат вас так любит, товарищ Савельев? – спросила Лена.– Да ведь мы с ним в одной школе учились. Вот и свыклись, – сказал Савельев.– В какой школе? Это вы шутите?– Совсем не шучу! Я ведь как прибыл в полк, все желал выучиться на собаковода. Вот когда первая ступень обучения кончилась, товарищ начальник, – Савельев взглянул на Андрея, – направил меня в Иркутск на шестимесячные курсы собаководов. Там меня прикрепили к Колбату, и я стал его вожатым. Так друг около друга и учились. Окончил я курсы и вернулся в полк прошлой весной. Привез с собой Колбата со всей его амуницией: и формуляр его и даже миску, из которой он в школе ел. Весь прошлый год я был его вожатым, и, вот товарищ начальник не даст соврать, Колбат был лучшей связной собакой в полку. Жалко было его Понтяеву передавать.– Это верно, – сказал Андрей. – Сначала Колбат был примерным псом. А как вы все-таки считаете, Савельев, что его испортило?– Обида его испортила, товарищ начальник, – ответил Савельев. – Я об этом уж думал. Собаку ведь человек выучивает, и она многое переживает, совсем как человек. Собака понимает обиду и помнит ее. А Понтяев с Колбатом плохо занимался, не любил его и даже раз ударил. Я узнал уж после времени… Прямо скажу, по-комсомольски, я виноват – просмотрел.– Что же вы на комиссии об этом не заявили? – спросил Андрей.– Да ведь как вышло с комиссией. Пришел в роту, там политрук наш, ветеринарный врач и старшина. Спрашивают: «Как Понтяев с Колбатом обращается?» А я сказал: «Ничего, хорошо». Стали проверять работу Колбата, а он не идет на пост, всё срывы дает. Я говорю: «Дайте я его сам пошлю». Пошел он от меня на пост как надо, а по дороге отвернул к дереву, понюхал там, что ему полагается, а потом и вовсе удрал. «Ну, – говорит политрук, – можете идти».На другой день узнал: выбраковали! Обидно мне стало. Все хожу и думаю: такую хорошую собаку – и до чего мы ее довели!Стал спрашивать ребят. Тут и открылось, что Понтяев был с ним груб. Будто бы он на Колбата сигнальным флажком замахнулся, да и задел по уху. Ухо у него переломлено и очень чувствительное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34