Во всей Мексике не найдется ни одного тигра, который был бы так глуп, чтобы предпочесть твою толстую черную кожу мясу молодого оленя или жеребенка, которых ему ничего не стоит добыть. Притом я уже сказал тебе, что буду охотиться, и убью этих кошек завтра; ведь тигр, логовище которого я отыскал, — мертвый тигр. Сегодня же у меня есть дело поважнее. Сегодня новолуние и такой день, в который на зеркальной поверхности вод появляются сирены с вьющимися волосами и показываются тем, кто с мужественным сердцем, и решится их вызвать.
— Сирены с вьющимися волосами? — повторил Брут недоверчиво.
— Которые в равнинах и горах указывают, где находится золото, у морских берегов — мели с жемчужными раковинами.
— Ты это точно знаешь? Кто тебе сказал? — спросил негр тоном, в котором легковерие боролось с сомнением.
— Мои родители передали мне эту тайну, — отвечал индеец торжественно, — а Косталь больше доверяет своим родителям, чем христианским священникам, хотя и притворяется, что принадлежит к религии, которой они учат. Почему Талок и Матлакуце, боги вод и гор, не могут быть столь же могущественны, как Бог белых людей?
— Ради Христа, будь осторожен с такими речами! — поспешно сказал Брут, открещиваясь от столь явного богохульства. — Христианские священники повсюду имеют уши, а у святой инквизиции достаточно прочных темниц.
При слове «инквизиция», этом пугале тогдашних времен, индеец невольно понизил голос.
— Мои родители, — начал он снова, — говорили мне, что водяные божества никогда не являются одному человеку; двое людей должны заклинать их; двое людей одинаково храбрых, потому что иногда гнев богов бывает ужасен. Хочешь стать моим товарищем в этом деле?
— Гм! — покачал головой Брут. — Я не боюсь людей. Тигров я стараюсь избегать; ну а с твоими богами, которые, чего доброго, сами черти, я ни за что на свете не хочу иметь дел.
— Ни люди, ни тигры, ни черти не испугают того, у кого храброе сердце, — возразил Косталь. — В особенности если наградой за мужество будет золото, которое сделает из бедного индейца знатного сеньора!
— И из негра тоже?
— Без сомнения!
— Ты забываешь, что ни индеец, ни негр не могут воспользоваться золотом или серебром, потому что дон Сильва, у которого мы оба находимся в рабстве, отнимет у нас наши богатства, — уныло проговорил Брут.
— Я это знаю, но рабству приходит конец. Разве ты не слыхал, что внутри страны простой сельский священник Идальго провозгласил свободу всех племен и ручается за нее, если сумеет одержать победу?
— Нет, — покачал головой Брут с глуповатым удивлением, обнаруживавшим его полное невежество в политических вопросах.
— Так знай, близок час, когда индеец станет равен белому, креол — испанцу, и когда такой индеец, как я, возвысится над ними, — гордо прибавил Косталь. — Слава моих предков снова оживет, и потому мне необходимо получить богатство.
Брут с удивлением смотрел на своего товарища. Выражение дикого величия на лице тигреро, раба из гасиенды Лас-Пальмас, поражало его так же, как и дерзкое намерение индейца возродить былую славу своих предков.
Косталь, видимо, наслаждался удивлением Брута.
— Друг Брут, — сказал он, — выслушай тайну, которую я сохранил, прожив до пятидесяти лет в том униженном состоянии, в каком ты меня видишь, и которую тебе подтвердит в случае надобности любой мой соплеменник!
— До пятидесяти лет! — повторил изумленный негр, внимательно рассматривая индейца, которому, судя по лицу и великолепно развитому телу, нельзя было дать более тридцати.
— Не полных, — улыбнулся Косталь, — но около того, и я проживу еще пятьдесят, ибо боги предсказали мне, что я достигну столетнего возраста.
И, когда подстрекаемый любопытством Брут приготовился внимательно слушать, Косталь продолжал:
— Вся страна, между восходом и закатом солнца, в течение долгих столетий, еще прежде чем корабли белых пристали к нашим берегам, принадлежала касикам сапотеков. Единственными границами их владений были моря, омывающие берега перешейка Тегуантепек, им принадлежали все жемчужные мели и золотые россыпи от северного до южного океана. Что же сталось теперь с могущественными касиками Тегуантепека? Их подданные истреблены белыми или погибли в рудниках, и последний потомок вождей зарабатывает свой хлеб как раб. Ежедневно он должен подвергать свою жизнь опасности, истребляя ягуаров, опустошающих сада в горах и на равнинах, которые были прежде владением его предков и в которых ему принадлежит теперь только клочок земли, занимаемое его хижиной.
Индеец мог бы говорить еще долго, и негру не пришло бы в голову перебить его. Изумление и нечто вроде бессознательного благоговения словно заставляли его хранить молчание. Быть может, он никогда не слыхал, что могущественное племя исконных жителей погибло вследствие завоевания испанцев, и во всяком случае был далек от того, чтобы видеть его представителя в полуязычнике-полухристианине тигреро, который старался приобщить к своим индейским суевериям потомка прежних властителей страны.
Что касается самого Косталя, то воспоминание о славе предков погрузило его в глубокую задумчивость. Устремив глаза в землю, он уже не думал следить за впечатлением, которое его рассказ производил на негра.
Солнце готово было спуститься за горизонт, когда в отдаленных кустах на берегу реки вдруг послышалось продолжительное мяуканье. Сначала пронзительное, оно затем окончилось глухим ревом и заставило негра перейти от удивления к величайшему ужасу.
— Jesus Maria! Тигр! — воскликнул он и вскочил на ноги, тогда как индеец продолжал сидеть неподвижно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50