– испуганно вскричал он.
– Я – Швиль. Вы все еще спите!
– Швиль? Боже, да как вы выглядите? Я вас не узнал!
– Ха, разве не все равно, как мы теперь выглядим? Пионтковский поднял голову и посмотрел на археолога.
– На самом деле это вы, Швиль?
– Ну да, милый, кто же еще? Или вы ожидаете гостей сверху? – Швиль сам рассмеялся своей злой шутке, но этот смех был смешан со слезами и болью.
– Братья, – проговорил он, – моя работа была напрасной. Многоуважаемая Марлен велела запереть нас железной дверью, на которой лежит в десять раз больше песку, чем я успел откопать за это время. Ронделль, я признаю, что вы были правы.
– Ну, вот видите, Швиль, – удовлетворенно кивнул головой англичанин и поднялся с матраца.
– Итак, мы покончим? – спросил Пионтковский, поднимаясь тоже.
– Да. Что же нам остается? – решительно спросил Швиль. – Разделенное страдание – половина страдания.
– Я видел однажды фильм, в котором происходило нечто подобное, – сказал задумчиво Ронделль, – ужасный фильм, я тогда не мог представить себя в положении этих людей, но сейчас…
– Оставим эти сентиментальности, – перебил его Пионтковский, стараясь сдержать дрожь своих рук.
– Хорошо, коллега, может быть, вы и правы. Действительно, пора порвать нить наших жизней, и хотя полагается перед этим исповедоваться, но мы не можем даже и этого, не правда ли? Это были бы совсем не радостные признания – и черт с ними. Каждый из нас пусть оставит про себя, что он знает. У нас есть целый ящик шампанского, но его я не оставлю своим потомкам, нет, – с этими словами Ронделль открыл ящик и выставил одну за другой все бутылки на импровизированный стол.
Швиль молча наблюдал за обоими. Ронделль смеялся сквозь слезы: он, видимо, прилагал все усилия, чтобы сохранить мужество, и это ему кое-как удавалось. Пионтковский дрожал как в лихорадке, его глаза неестественно блестели. Несмотря на невыносимую жару, он встал и надел пуловер на голое тело.
– Вам холодно? – спросил Швиль.
– Да, – гласил лаконичный ответ.
– Вы боитесь, Пионтковский?
– Да.
– Почему же? Вся эта операция, если вы хорошо стреляете, продлится всего лишь несколько секунд: боль не больше чем, скажем, при выдергивании больного зуба, может быть, даже меньше, потому что при выдергивании зуба у вас несколько часов еще спустя продолжаются боли, а здесь… здесь нет никакого «потом».
Пионтковский повернул к нему голову, и Швиль внезапно увидел, что доктор не понял ни одного слова из того, что он ему говорил. Его взгляд был отсутствующим, как будто прикованным к чему-то невидимому, чужим: глаза смотрели вдаль. Ронделль вынул бутылки шампанского из их соломенной оболочки и открыл одну:
– Ну, товарищи, пробил последний час, – он налил стаканы. Его внимательный взгляд упал на Пионтковского. – Что с вами такое? Как вам не стыдно! Я думал, что вы были на войне, там ведь вам надо было привыкнуть к смерти.
– Да, правильно. Я был на войне лейтенантом, но на войне надеешься вернуться домой, а здесь – нет никакой надежды, – удрученно сказал Пионтковский.
– Да, дружище, но зато здесь нет опасности стать калекой, давайте выпьем.
Они молча выпили первый стакан.
– В сущности, нам не помешала бы музыка. Швиль, найдите пластинку, тут была какая-то сентиментальная немецкая «Колыбельная», кажется, или «Мечты».
– Вы хотите сказать «Мечты» Шумана, – поучительно заметил археолог. – Правильно. Чудесная вещь: она успокаивает нервы и в тоже время подстегивает их, удивительная музыка.
Швиль охотно исполнил его просьбу, потому что и он любил Шумана. Скрипка зашептала откуда-то издалека, как будто с родины.
– Который теперь час? – глухо спросил Пионтковский.
– Ха-ха, у вас назначено что-нибудь на сегодня? – расхохотался Ронделль.
Швиль тоже не мог удержаться от улыбки, настолько смешным казался здесь этот вопрос. Пионтковский продолжал оставаться серьезным: по-видимому, он сам прилагал сейчас усилия для того, чтобы вспомнить, действительно ли он задал этот вопрос. Его мысли кружились в беспорядочном хороводе, затрагивая то одно, то другое.
Одна бутылка осушалась за другой, причем каждую пустую Ронделль с горьким удовлетворением швырял об стену. Но опьянение, к которому они все стремились, не приходило. Совсем наоборот: подавленность возрастала с каждой новой бутылкой. Их головы опускались, глаза закрывались сами собой. Разве это не походило на окаменение? Нет, каждое мгновение могло что-то случиться: разразиться истерика или что-нибудь подобное. Что-то грозное висело в воздухе. Страх, отчаяние и бессилие овладело ими.
Ронделль первым понял положение и дал каждому револьвер.
– С меня хватит, – мрачно сказал он. – Чем дольше мы ждем, тем меньше сил. Адью, Швиль, простите мне, ну, да вы знаете, не будем снова касаться этого, все равно, – и с этими словами он протянул археологу руку.
– Простите мне тоже, Ронделль, – ответил ему
Швиль крепким пожатием.
– Ну, дорогой Пионтковский, – повернулся Ронделль к врачу, – сервус!
Пионтковский с трудом поднял руку.
– Завещание инженера Аргунова пропало, а? – спросил Швиль доктора.
– Да, но если ей повезет, она еще найдет его. Прощайте навсегда, Швиль.
– Прощайте навсегда, доктор.
Каждый положил палец на курок револьвера. Граммофон играл старинный вальс. Со стен и потолков на сидящих смотрели изречения седой древности, пламя свечей тихо трещало, как будто молилось за них.
– Раз, – сказал Ронделль.
Пионтковский вздрогнул, Швиль тупо смотрел на дуло револьвера.
– Два, – сорвалось с уст англичанина как смертный приговор. Все трое умоляюще и испуганно посмотрели друг на друга, как будто хотели еще помочь чем-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46