Лишь в конце чаепития Рустам полюбопытствовал, для чего мне нужны эти шарики. Я объяснил ему, что ученые-каллиграфы в Индии все свободное от писания время держат в полусжатой правой руке два таких шарика и беспрестанно перекатывают их в ладони. Мышцы кисти и суставы пальцев становятся гибкими, эластичными и повышенно чувствительными, а это позволяет каллиграфу добиваться тончайших эффектов в письме. Рустам и второй узбек слушали меня с глубоким почтением, как завороженные.
Когда мы прощались, я вновь заговорил о плате. Рустам выпалил обиженно целый поток слов, из которых я понял, что «по корану, чернила ученого дороже крови воина», и после этого они ушли. Я же, перекатывая шарики в руке, погрузился в размышления относительно мудрости и воспитанности Востока и мысленно взвешивал в уме, был ли я достаточно объективен по отношению к Ближнему Востоку и не недооценивал ли я его?
Днем мало кто меня беспокоил. Иногда появлялись арбы с какими-то ящиками и бочками. Возчики складывали их в третью комнату, которая заполнилась почти до потолка. Я помогал разгружать и переносить, но по-прежнему никогда не осведомлялся о том, что было в этих ящиках. Как только возчики уезжали, я возвращался к своим санскритским занятиям. В городе, все от того же Лишкина, я получил географию Афганистана и Индии. Теперь мне оставалось найти какую-либо организацию, которая послала бы меня на работу, связанную с поездкой в Индию.
Между тем в тугаях шла глухая возня — временами мелькали огоньки или трещал камыш, как будто напролом шло стадо кабанов, вились дымки, но дальше ничего не следовало.

2
Борис уже два дня был в городе, выполняя какие-то поручения, увиваясь вокруг Юли и не подозревая, что она, как это ни курьезно, следит за ним по поручению торговца водой. Все это было непонятно.
Ратаевского приходилось терпеть, так как его прислал не кто-нибудь, а Паша.
В моих отношениях с ним наступило перемирие. Я подавлял, как мог, свою антипатию, он всеми силами разыгрывал симпатию.
Однажды он явился в линейке ко мне в макбару.
— Еду в город. Можно, я у тебя посижу, Глеб, пока перепрягают лошадь? Ей где-то натирает, — обратился он ко мне.
Предлог был не слишком убедительным, но я впустил его.
— Как у тебя жестко! — поморщился он, садясь на мое твердое ложе из одних досок. — Неужели ты спишь на этом?
Он обвел любопытным взглядом мои книги и каллиграфические упражнения (карты я никогда не держал на виду) и сказал:
— Завидую тебе, Глеб: у тебя свой мир. Я только одного не понимаю: как это ты можешь все время точить одну вещь. Я не мог бы репетировать всю жизнь одну роль. Неужели тебе не скучно переписывать эти старые крючки?
— А тебе что хотелось бы? — спросил я.
— Ну, надо какие-нибудь переживания, что-нибудь острое, какое-то наслаждение...
— Но это все здесь есть.
Он поглядел на меня и усмехнулся:
— В этих жиденьких листочках? Ты неисправим. Ну ладно. Знаешь, я хотел спросить тебя про Юлю. Как она тебе нравится? — В голосе его было что-то деланное.
— Как она мне нравится? — переспросил я. — Да может ли она вообще нравиться?
— Ну нет, не говори, — уже искренне прорвалось у него. — Это настоящая женщина.
— Что? Духи, чулки? — спросил я с насмешкой.
— Да, и духи, и чулки, и все. Ты еще мальчик, Глеб. А я хорошо знаю женщин. Не забудь, что я из мира кулис, не такой дундук, как ты.
— Ты что же, долго обретался в этом мире? — спросил я.
— Да после пажеского, сразу как начался этот содом.
— Какой содом?
— Ну, революция, что ты не понимаешь? С тобой можно терпение потерять.
Вот новость. Значит, Борис кончил пажеский корпус? Но, по-видимому, он считал меня таким беспросветным дундуком, что не боялся говорить кой о чем открыто. Ну конечно, если он бывший паж, то революция для него только и есть, что содом.
— Возвращаюсь к вопросу о Юле, — вновь протрезвел Борис. — Что она за человек? Что у нее за дела вне больницы? Я ее постоянно вижу около того грека в киоске. Что у них общего?
— Не могу сказать, — искренне ответил я. — Я ее еле знаю, а грека и вовсе.
— А вот ты приглядись, — посоветовал он. — Давай вместе, в четыре глаза.
Эти слова меня резанули. Неужели он мог подумать, что я буду сплетничать о женщине. Борис продолжал:
— Ты слышал, наверно, от Толмачевых, что ее отец уехал к Дутову...
— К какому Дутову?
— Слушай, ты начинаешь действовать мне на нервы. «Какому Дутову, какому Дутову»! Атаман Дутов, глава белого правительства в Оренбурге, надежда казачества. Что же, ты не знаешь, что ее отец был членом его правительства?
— Откуда мне знать? — пожал я плечами.
— Отец ее, инженер Баранович, был, как мне сказали, самое уважаемое лицо здесь, большой бонвиван и картежник (конечно, на провинциальные масштабы); он уехал, а Юля осталась с кем-то, но не здесь, в Фергане, а где-то дальше, вот до конца я не разобрался. Так ты ничего не слышал, жаль, жаль... А знать следовало бы. Может, разузнаешь побольше про нее?
— Вот удивительно, — перебил я, — как же, по-твоему, я могу разузнать? Я сижу целый день здесь, и всё.
— Но у тебя есть знакомые.
— Кто же? Сколько я знаю, никого.
— Ну, Паша, Листер, — вырвалось у него почти против воли.
Ах, вот кого он имел в виду! Я пожал плечами:
— Знаешь, узнавай сам. Я плохой сыщик.
Несколько раздраженный, он уехал.

3
После отъезда Ратаевского я долго сидел и упорно думал о том, как мог Паша рекомендовать в экспедицию отъявленного беляка? Чем занимается Борис, болтаясь целыми днями в городе? Каковы его намерения? Что он разнюхивает и для какой цели пытается меня использовать?
На все эти вопросы я не мог дать ответа, так как не имел достаточно материала для суждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64