»
Молвил я: «У вас нет сына, и, конечно, в том кручина.
Но опора наша львина. Светит ярким солнцем дочь.
Зять, кого бы вы не взяли, будет править без печали.
Что скажу? Вы все сказали. Видно, как беде помочь».
Мы менялися советом, что пристойней в деле этом.
Стало тьмой, что было светом. Я молчал, томясь тоской.
Царь сказал: «Хваразмша силен. Хваразмийский край обилен.
Сын Хваразмши юн, умилен. Есть ли где еще такой?».
Все вперед они решили. Приговор был в полной силе.
Речи сдержанны их были. Чем бы мог я помешать?
Возражать им не дерзал я. Как земля, как пепел стал я.
В сердце трепетном дрожал я. Трудно было мне дышать.
Задержу ли ход я тучи? Я сорвался точно с кручи.
«Царь Хваразмша — царь могучий. Зять прекрасный — сын его».
Так царица говорила. Согласиться нужно было.
Час судьба постановила низверженья моего.
Весть Хваразмше посылаем: «Нет царевича над краем.
Мужа дочери желаем, чтоб имела с ним детей.
Если к ней пришлешь ты сына, примем здесь как властелина.
Нежеланна ей чужбина. Пусть же он придет скорей».
Вестник прибыл, с ним и дани, драгоценнейшие ткани.
Весь исполнен обаяний, царь Хваразмша шлет слова:
«Бог послал благословенье, наше выполнил хотенье.
Ваше чадо — упоенье. Да пребудет век жива».
К жениху опять послали. «Будь без горя и печали, —
Через вестника сказали. — Приходи сюда скорей».
В мяч играл я, утомился, у себя уединился.
Дух печалью тяготился в скрытной горести своей.
В сердце скорбь горела знойно. Точно нож там беспокойно
Трепетал. Но гордо, стройно, принял весть я от Асмат.
«Та, чей стройный стан — алоэ, шлет веление такое:
Поспеши, мы будем двое. Твой да здесь увижу взгляд».
На коне приехал к саду. За его прошел ограду:
В сердце чувствую отраду. Перед башенкой, смотрю,
Ждет Асмат. И ждет, и плачет. Вид такой не озадачит.
Знаю я, что это значит. Ничего не говорю.
Вижу лик ее суровый. Полон я печали новой.
На устах застыло слово, — молча, плачет лишь, бледна.
Раньше мне была улыбка. Ныне грусть трепещет зыбко.
Это горькая ошибка, мне не лечит боль она.
Мысль далеко — во вчерашней, в светлой радости всегдашней.
Вот иду я с нею башней. И завеса поднялась.
Я вошел. Луна сияла. В сердце вдруг утихло жало.
Скорбь ушла. Но было мало в сердце счастья в этот час.
Грусть и здесь владела кровом. Свет был светом, но суровым.
Лик златой был скрыт покровом, что прекрасной я послал.
Несравненное виденье, в том зеленом облаченье,
Вся в слезах, в изнеможенье, полный росами фиал.
Скорбь исчерпав полной мерой, — разъяренною пантерой,
Что скалой крадется серой, вот не солнце уж она.
Не луна, и не алоэ. Сел вдали я. В сердце — злое.
Сердце вдруг копье сквозное. Села. Хмурит взор. Грозна.
Говорит: «Дивлюсь, неверный, клятв ломатель беспримерный,
Для чего, недостоверный, ты пришел, обман тая.
Вижу, слабым был всегда ты. От небес дождешься платы.
И ответишь им тогда ты». Я сказал: «Что знаю я?»
Молвил: «То, о чем не знаю, без ответа оставляю.
В чем теперь я прегрешаю? Ты ответь мне», говорю.
Говорит в печали темной: «Что сказать мне, вероломный?
Я в обиде неуемной, я обманутой горю.
Что ж Хваразмша — нареченный? Ты советчик был смиренный.
С клятвою твоей забвенной, там давал советы кто?
Растоптав былое рвенье, весь ты в зыби измененья.
О, когда б твои внушенья обратила я в ничто.
Вспомни, вспомни, как, вздыхая, жил ты, слезы проливая,
Как твоя недужность злая не нашла себе врачей.
О, изменчивость мужчины. Ты отрекся, ты, единый.
Отрекусь и я. Кручины будут чьи сильней и злей?
Знай, хоть в этом ты лукавил, ты плохой совет составил:
Кто бы Индией ни правил, буду править также я.
Здесь не быть тебе, — пред богом, — ты пойдешь по всем дорогам.
Иль убью я, в гневе строгом». Витязь вскликнул: «Жизнь моя!»
Он сказал: «Услышав это от нее, как звук привета,
Принял я упрек, и света власть во мне струилась вновь.
Ныне нет в глазах сиянья. Как сношу существованье?
Мир! Зачем мои терзанья? Пьешь зачем мою ты кровь?»
В неге, с болью перевитой, на подушке на забытой,
Вижу там коран раскрытый. Богу слава, в боге свет.
«Солнце! — я сказал. — Сжигая, все ж даешь мне жить, златая.
Я, тебе хвалы слагая, дать дерзну теперь ответ.
Если ложь тебе скажу я, если хитрости сплету я,
Пусть же небо, негодуя, вмиг сожжет меня в огне.
Ничего не делал злого». Отвечает: «Молви слово».
И ко мне добрее снова. Головой кивнула мне.
Я сказал: «Коль, вероломный, я во лжи пребуду темной,
Молний пусть огонь изломный существо пронзит мое.
В чьем лице я солнце встречу? Лаской я кого привечу?
Буду ль жить, и как отвечу, если ты вонзишь копье?»
Ко двору меня позвали. Там мой дух застыл в опале.
Что совет? Все раньше знали и решили мать с отцом.
В чем я мог явить боренье? Множить лишь свои мученья.
Я сказал себе: «Терпенье. Твердым будь в себе самом».
Что мой дух свершить посмеет, если царь не разумеет,
Что над Индией не смеет стать никто другой, — лишь я?
С правом я лишь притязаю — быть царем родному краю.
Кто придет сюда, — не знаю. В этом воля не моя.
Я сказал: «То дело злое. Что-нибудь найду другое.
Не тревожься, будь в покое». В сердце был я словно зверь.
Я хотел бежать равниной, устремить полет орлиный.
«Разлучусь ли я с единой? Вдруг ли взять тебя теперь?»
Я для сердца продал душу. Башня — рынок. Все разрушу.
Как волна бежит на сушу, я пришел, чтоб быть в огне.
Дождь холодный стал теплее, роза красная нежнее.
Жемчуг ждал, в коралле млея. «Что ж в неправом быть и мне?»
Так, вздохнув, она сказала. Гнев устал, исчезло жало.
«Да, в тебе измены мало. Бога чтишь и помнишь ты.
Обо мне царя проси ты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74