Я уже знаю, что из моей попытки хоть как-то пробить корку, запекшуюся на моей душе, опять ничего не выйдет.
Она не пугается. Она смотрит на меня, чуть склонив голову к плечу, и в глазах ее разрастается жалость.
— Бедный ты мой, — с душераздирающим сочувствием говорит она. — Так, значит, это про тебя сообщают по телевидению... Прости меня, это из-за меня ты стал таким.
— При чем здесь ты? — хрипло говорю я, и ствол впервые за последнее время дрожит в моей руке.
— Психиатры утверждают, что серийными убийцами становятся только те, кому не хватило в детстве любви. Ты рос без родителей, и любить тебя могла только я. Но я не сумела этого сделать. Прости, Алик.
Черт, зря она говорит мне это. Потому что вместо жалости к ней я испытываю только горечь и обиду.
— Молчи! — приказываю я. — Не надо ничего больше говорить, понятно?
Она поспешно кивает, а потом просит:
— Обещай только, что когда ты выстрелишь, то сразу уйдешь отсюда и больше никого в моем доме не тронешь. Обещаешь?
— Нет, — качаю головой я. — Мне придется идти до конца, Люда. У меня нет другого выхода.
Она делает движение, явно собираясь встать передо мной на колени.
Но я опережаю ее, и пуля разносит ее голову на множество отвратительных кровавых осколков.
Пистолет оборудован надежным глушителем, и за стеной должно быть не слышно выстрела. Ребенок по-прежнему заливисто смеется, и все так же ласково говорит что-то голос пожилой женщины. Той самой, которая когда-то кормила меня, когда я приходил к ним в гости.
Опускаю руку с пистолетом, не отрывая взгляда от распростертого на полу тела.
Несколько раз проборматываю ту заветную формулу, которую разработали специально для меня эксперты Профилактики.
Смотрю в окно, словно пытаясь понять по солнечному свету, изменилось ли что-нибудь в раскаленных недрах взбесившегося светила.
Потом достаю из кармана сотовый и звоню Гаршину.
* * *
Сегодня Альке не везло. Он старался нырнуть как можно глубже, но ни одной приличной рыбины так и не встретил. Опять мама поднимет меня на смех, подумал он, выныривая в очередной раз и отплевываясь от соленой воды, попавшей в загубник маски.
Проклятое солнце, с каждым днем печет все сильнее и сильнее! Наверное, из-за него вся рыба ушла с нагревшегося до температуры горячего чая мелководья в прохладные морские глубины.
Ничего не поделаешь, придется возвращаться домой с пустыми руками. Тем более что есть хочется так, что живот сводит судорогой. Утром-то времени и желания хватило только на стакан «пустого», как говорит мама, чая, а сейчас уже, судя по тому, что солнце торчит почти в середине белесого, словно выцветшего неба, часов двенадцать, не меньше.
А надо еще тащиться по жаре — сначала все время в гору по узкой тропинке, между серых голых скал, на которых любят нежиться на солнце змеи, потом — через поле с низкорослой, выжженной на солнцепеке травой, которая больно колет голые ноги, а потом — пройти почти две улицы поселка, который словно вымер в это время дня и ничего интересного для двенадцатилетнего мальчишки не представляет. Приятели все куда-то разъехались в этом году — почему-то в последнее время стало модно уезжать на каникулы от моря куда-нибудь на север, где климат попрохладнее. Если бы не маленькая сестренка, они с мамой тоже куда-нибудь уехали бы. А теперь пропадай тут, как проклятый, и если раньше хоть подводная охота выручала, то теперь и на нее нет никакой надежды...
Уже поднимаясь по тропинке, Алька вспомнил, что забыл разрядить ружье для подводной охоты — настоящий «Рейнметалл», подарок мамы на прошлый день рождения, предмет зависти всех дружков.
Но при мысли о том, как он будет возиться с тугой пружиной на солнцепеке, обливаясь потом, мальчик мысленно махнул рукой: дома разряжу.
Тем более что ружье лежит в рюкзаке, и если даже случайно выстрелит, то гарпун всего лишь пробьет брезентовое днище. А может, и не пробьет... Проклятый рюкзак, как он врезается в плечи своими лямками! Или это от того, что я опять обгорел и кожа слезает?..
Когда до дома оставалось рукой подать, Алька взбодрился и зашагал быстрее.
Ничего, сейчас он напьется холодной, прозрачной, как слеза, воды из холодильника, а потом мама, которая наверняка уже успела приготовить обед, накормит его чем-нибудь вкусненьким.
Он толкнул дверь, которая почему-то оказалась открытой, и ворвался в дом, на ходу освобождаясь от надоевшего рюкзака.
Ринулся на кухню, откуда доносился манящий запах еды.
— Мам, я при... — начал было он, но в кухне никого не оказалось.
Кастрюля вовсю кипела на плите — так, что суп переливался через край.
Странно. Такого безобразия мама раньше никогда не допускала.
Только теперь до Альки дошло, что в доме подозрительно тихо. Не слышно ни Наташки, ни бабушки, ни мамы. Куда они все могли подеваться?
Он метнулся из кухни к маминой спальне, которая располагалась на первом этаже.
И уже собирался открыть дверь, когда взгляд его упал на пол, и он застыл, словно невыносимая жара вокруг сменилась антарктическим холодом, который превратил его в ледяную статую.
ИЗ-ПОД ДВЕРИ В КОРИДОР ВЫПОЛЗАЛА СТРУЙКА СВЕЖЕЙ КРОВИ!
— Мама! — крикнул что было сил Алька.
— Не стоит кричать, малыш, — сказал за его спиной чей-то голос. — У тебя больше нет мамы.
Высокий мужчина с осунувшимся бледным лицом стоял позади Альки, и в его руке был большой черный пистолет.
— Вы кто? — спросил Алька, невольно пятясь. — И что вы тут делаете?
Он еще не успел договорить, а страшная мысль уже обожгла его: «Убийца! Тот самый маньяк, про которого недавно рассказывала бабушка!»
Мужчина почему-то остановился как вкопанный, не доходя до мальчика нескольких шагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151