Сама она, несмотря на приглашения, к Знаменским не ездила. Единожды только он силком привез ее, передал в объятия матери, та таскала гостью по магазинам, покупала подарки, водила в кино – словом, показывала город, где бабка не бывала уже двенадцать лет, со смерти мужней сестры, последней ее родственницы на белом свете.На четвертый день утром мать тихо сказала:– Павлик, отпустим Лизавету Ивановну.– Умаялась? Ты или она?– Обе. Но она терпит из вежливости. Понимаешь… ей просто неинтересно.– Неинтересно?!– Нет. Тлен, суета… Да так оно, собственно, и есть, – неожиданно подытожила Маргарита Николаевна. – Ты брейся, брейся, что рот раскрыл? Пока помню, анекдот рассказали. Американец хвалит свои дороги; больно гладкие. «Заправлю бак, налью рюмку виски – до дому не расплещется!» «Это что! – говорит русский. – Я с вечера врублю мотор, лягу спать, утром на месте». «Такая прямая дорога?!» «Не-е. Такие колеи глубокие». Пал Палыч хмыкнул, слегка порезался.– Это ты о жизни в целом? – догадался он.– Угу. У нас – накатанные колеи. У Лизаветы Ивановны – целый мир… Боюсь, более осмысленный.…Вот и дом бабы Лизы. То-то сюрприз ей будет!А бабка уже сияла на пороге в праздничном платочке.Чинно расцеловались.– Припозднился, Павлуша. Я уж думала, сердце обмануло. Баня вытоплена, ужин на столе.– Откуда ж вы знали, баба Лиза?– Потому последняя твоя ловля. Послезавтра застудит воду до весны.Бюро прогнозов обещало продолжительную оттепель, но против примет бабы Лизы не поспоришь.С радостной душой Знаменский шагнул в тепло избы. Под ногами восторженно заюлил кот Витязь, поклонник рыбьих потрохов. А на столе высилась… гора плюшек, точь-в-точь маминых. Но вкуснее, потому что еще теплые и не из духовки, а из печи.
* * * Следующая неделя выдалась не легче. Так что завидя Токарева в дверях кабинета, Пал Палыч отрицательно качал головой – не было ни малейшего шанса выкроить время на ювелира…Но вот наконец просвет и равносильный отдыху обыск у Миркина.В его комнатенке Токарев пропахал носом малейшие щели и щелочки. Обнаружили: немного (для ювелира) денег, кое-какие золотые вещи, аптечные весы.Считай, ничего.Токарев, правда, обласкал вожделеющим взором захламленную невесть чем прихожую и широкий коридор (дом был дореволюционной постройки), но соседи – они же понятые – в один голос объяснили, что прихожая и коридор находятся в безраздельном пользовании Праховой и никто ее добра не касается.– Почему? Ведь место общего пользования?– Как-то по традиции, – вздохнул Сидоров, скуластый парень, проживавший через стену от Миркина, очень за него расстроенный и не заботившийся этого скрывать.Прахова, напротив, демонстрировала свою солидарность с милицией и сурово обличала современную молодежь, игнорируя требования Токарева заткнуться («Убедительно прошу вас… разговоры, простите, отвлекают… будьте добры…»). То была дородная старуха в ярком бархатном халате, вдова трех-четырех состоятельных мужей. Старуха – если признать старостью семьдесят лет, прожитых в здравии, довольстве и с запасом энергии еще на полвека вперед.Третья соседка – мрачноватая коротышка – отличалась молчаливостью и на все взирала исподлобья. Похоже, исполняла функции домработницы Праховой.Они ждали в передней выхода Миркина, зная, что того сейчас уведут и, может быть, надолго.Тот вышел тихо, устало, плечо оттягивала сумка с вещами. Понурясь, дошагал до двери, тут обернулся и попросил Знаменского:– Разрешите попрощаться.– Только без лишних слов.Сидоров дернулся было, но сробел: позволят ли обменяться рукопожатием с арестованным? Арестованный заметил, усмехнулся тишине, подчеркивавшей драматизм момента.– Ну что ж, милые соседи, не поминайте лихом. Носите передачи, – и сделал шутовской прощальный жест.– Ах, Борис, – заволновалась Прахова, – вы легкомысленный человек. По-моему, вы не понимаете всей серьезности положения!– Не беспокойтесь, Антонина Валериановна. Миркин все понимает. Мои проблемы – они мои.Милиционер увел его, и все уставились вслед. Пора откланиваться. Но Прахова не унималась:– Скажите, он хоть никого не убил? Я теперь буду так бояться…– Нет, просто спекулировал золотыми изделиями.– Прискорбно слышать! – она аффектированно закатила глаза.– Вот здесь в акте попрошу понятых расписаться, – вмешался Токарев.Сидоров и Прахова расписались.– Печати нарушать запрещается, ключи сдам под сохранную расписку в ЖЭК.Знаменский напоследок записал телефон, отдал Сидорову:– Если кто будет настойчиво интересоваться Миркиным, не откажите в любезности позвонить.– Хорошо, – угрюмо пообещал тот.Прахова тотчас забрала у него бумажку и сунула под аппарат в прихожей.– Всенепременно!По отбытии официальных лиц она воззвала к соседу:– Спекулировал золотыми изделиями! Что вы на это скажете, Серж? Помню, спекулировали керосином и спичками. Потом мануфактурой. Потом тюлем. Потом холодильниками, автомобилями. А теперь уже золотом. Скажите, это и есть прогресс?Парень пожал плечами и направился в глубь квартиры.– Погодите, Серж!Но тут слово взяла Настя.– Так что теперь, Антонина Валериановна, идти в магазин или нет?Та мигом переключилась на будничные заботы:– Иди, Настя, иди. Как говорится, жизнь продолжается. Запомни: сначала к Елисееву, вызовешь Александра Иваныча, он обещал что-нибудь отложить. Потом к Филиппову – возьмешь пять французских булочек, а если застанешь калачи…– Это я все знаю. Еще сыр кончается и масла надо прикупить.– Да-да, фунт сливочного и бутылочку прованского.– Все?– С провизией все. Остается гомеопатическая аптека. Лучше всего поезжай на Маросейку…– Богдана Хмельницкого она давно, – досадливо поправила Настя, шлепая по коридору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29