– Только грязные должны все время умываться, – говорил Аднан.
И еще намекнула, что я занесу к ней в дом тараканов, хотя последние тараканы, которых я видел, были тараканы у нее на кухне в ту ночь, и даже мышь у нее там живет.
Но я промолчал и пошел мыться, я уже мылся у евреев, и ничего страшного, но обидно. А когда вышел, она показала комнату, приготовленную для меня, очень хорошая комната, с кроватью, шкафом и видом на залив, не на что жаловаться, но спокойной жизни у меня здесь не будет, она ужасная болтунья, вся напичкана политикой, каждое второе слово, которое она произносит, касается политики, газетная старуха. Я не могу понять, как она могла потерять сознание – ведь это единственное, что работает у нее безотказно, во всем остальном она напоминает толстый пень. Почти не может передвигаться.
А этот Адам в восторге от нее, смеется каждому ее слову, сияет от удовольствия. Это действует мне на нервы – нашел чем восторгаться. Тем временем она принесла мне кофе и пирожки, вполне съедобные. Эти, с востока, умеют готовить, научились у нас, у арабов.
Я решил, что буду иметь с ней как можно меньше дела, не из-за нее я переселился в город, а из-за Дафи, это ее я хочу видеть, и узнать получше, и любить, а со старухой дружбу водить не собираюсь. И поэтому я тихо сидел и читал «Маарив», и тут она страшно удивилась, ей было странно, что араб читает газету на иврите. Жаль, что она не знала Аднана, он наизусть знал все, что пишут в газетах, и на все у него находился ответ.
Надо тут никак себя не проявлять, сидеть тихо и не вступать в споры, иначе жизни мне не будет. Я здесь не ради политики, а ради любви. И поэтому сижу молча, притворяюсь, как Хамид, совершенно равнодушным, смотрю в окно, думаю, что, если бы у меня нашлось хоть немного денег, пошел бы сейчас в кино, может быть.
В конце концов Адам собрался уходить, старуха проводила его до двери и вдруг заплакала. Вот прилипла. Иналь дина.
Уже наступил вечер, и она пошла на кухню приготовить ужин, а я не знал, что делать – убирать грязную посуду со стола или нет. С одной стороны, не хотелось, чтобы она привыкла видеть во мне мальчика на побегушках, пусть знает, что я механик, просто живу у нее на квартире, но ведь она уже такая дряхлая, с трудом передвигается, стонет на каждом шагу, а при вечернем освещении кажется совсем белой, ну просто мертвец. Ей наверняка больше семидесяти, моему папе тоже стукнуло семьдесят, такой старухе ничего не стоит в любую минуту помереть, мне стало страшно, и я быстро встал, собрал посуду и отнес на кухню, а она улыбнулась мне мертвенной такой улыбкой и сказала:
– Сиди себе и читай газету, а я приготовлю тебе ужин.
Я спросил ее:
– Может, вам что-нибудь починить?
Она задумалась, наклонилась, почти на коленки стала, открывает ящики шкафов, ищет что-то, потом разогнулась, взяла лестницу и стала взбираться на нее, совсем меня напугала. Я чуть не закричал на нее.
– Скажите мне, что вам нужно, и я сделаю.
– Инта цахих валад таиб.
Но мне не нравилось, что она говорит по-арабски, и я сказал ей прямо:
– Вы можете говорить со мной на иврите, не надо себя утруждать.
А она рассмеялась:
– Но ты забудешь свой арабский, и твой отец будет сердиться на меня.
– Не забуду. В Хайфе осталось достаточно арабов.
Тогда она снова улыбнулась своей мертвенной улыбкой и велела мне забраться на лестницу и поискать в шкафу на верхней полке, нет ли там лампочки побольше, чтобы ввернуть в столовой, а то мы даже не видим, что едим. Я тотчас же взобрался наверх и заглянул на полку. Там лежало, наверно, лампочек двадцать, и почти все перегоревшие. Не понимаю, для чего она хранила их, может быть, думала, что ей вернут за них деньги в супермаркете. Пришлось мне проверить почти все, пока я не нашел одну неиспорченную.
Тем временем она сварила ужин – баранину с рисом и бобы, замечательная еда, очень вкусно, арабская кухня. Все время хлопочет вокруг меня, сама не ест, подносит то соль, то хлеб, выставила перец, соленые огурцы. Я говорю ей: «Я сам могу все принести», а она отвечает: «Ешь спокойно». В конце подала сладкое.
А ходит она медленно, еле волоча ноги. Покончив с ужином, я убрал грязную посуду и сказал: «Давайте я вымою». Но она уперлась, боялась, как бы я не разбил что-нибудь. Тогда я сказал: «Ладно, я вынесу мусор».
Я спустился выкинуть мусор. Было уже совсем темно, и я пошел с пустым ведром прогуляться по улице, осмотреться, что за соседи, какие магазины.
Когда я вернулся, она сидела в кресле, все было уже убрано и вымыто, смотрит на меня сердито.
– Где ты был?
– Просто прошелся по улице.
– Ты всегда говори мне, куда идешь. Я отвечаю за тебя.
Мне хотелось огрызнуться – с чего это вдруг, но я промолчал.
Она взяла «Маарив», а я – «Едиот ахронот», потому что только это и было у нее, нет ни телевизора, ни радио, чтобы послушать музыку. Мы сидели, как пара стариков, друг против друга и молча читали. Скучища та еще. А она каждые пять минут спрашивала, который час. В конце концов она устала от чтения, сняла очки и сказала:
– Почитай-ка мне, что пишет Розенблюм на первой странице.
И я прочитал ей. Подробности не могу вспомнить, но вкратце все сводилось к тому, что все арабы хотят уничтожить всех евреев.
Она вздыхала и качала головой.
Я не смог удержаться и сказал ей:
– Что, я хочу уничтожить вас?
Она улыбнулась и пробормотала:
– Еще увидим, еще увидим, который час?
Я сказал:
– Семь.
Она сказала:
– Ялла, иди спать, а то не успеешь отдохнуть. Может быть, он придет за тобой ночью.
Я совсем не устал, но не хотел спорить с ней в первый вечер. Встал, посмотрел на нее, и ее вид просто испугал меня – лицо бледное, глаза красные, похожа на ведьму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134